Александр Афанасьев - У кладезя бездны. Бой вечен

– Альварадо…

Генерал о чем-то задумался. Потом перевел стрелки.

– А почему вы ввязались в это дерьмо в Персии?

– Молот Ислама меня спрашивает об этом?

– Вы цацкаетесь со своими муслимами, скажу я вам. С этим – у вас будут проблемы. Скорее раньше, чем позже.

– Как думаете, почему ислам так популярен среди бедняков? – вопросом на вопрос ответил я.

– А… Они просто не желают вылезать из своих деревень…

Я покачал головой.

– Поменяйте местами причину и следствие. Ислам – религия общины. Община – способ самозащиты людей от того, что вы отнимаете у них землю. Дайте им возможность зарабатывать на жизнь – это отвратит от ислама больше людей, чем пули.

Генерал зло смотрел на меня.

– Вы говорите, как социалист.

– Нет, как практик…

Идиоты… Франция вообще страна больших идиотов, мы хорошо изучали ее историю. Держава, претендующая на мировое господство, свалилась в революцию. Трибуналы, выносящие смертные приговоры за «отсутствие гражданских чувств» – надо же придумать. Озверевший народ… захватив одну из придворных дам, они отрубили ей голову на гильотине, и кому-то пришла в голову идея преподнести голову сей дамы в подарок Королеве, которая тоже ждала казни. А по пути они завернули к куаферу, чтобы тот изобразил на отрубленной, измазанной кровью голове некое подобие придворной прически. Вот таков был этот народ – ничуть к сему времени не изменившийся [91] . И жаль, что в то время не было Антикоммунистического фронта.

Недобрый, и становящийся все более недобрым, разговор прервал человек в белом халате, накинутом поверх военной формы. Они все здесь так ходили… врачи долбаные.

– Он раскололся, месье генерал, – сообщил человек, – дал слабину.

– Что он говорит? – быстро спросил Бельфор.

– Ничего, месье генерал. Он требует русского. Говорить будет только с ним.

Генерал остро глянул на меня.

– Значит, кто этот человек, вы не знаете, князь?

– Слово чести.

– Хорошо, – решил генерал, – постарайтесь расколоть его. В наших же общих интересах…

Французы постарались. Как следует постарались, при нас такого в Персии я не видел. Видимо, девяносто лет вялотекущей войны кого угодно превратят в зверя. Французы использовали электроток и зубную машинку, причем переборщили…

Я постучал в дверь – мне открыли, за ней стоял сержант Легиона.

– Приведите его в порядок, – сухо сказал я, – позовите врача. Так я работать не буду.

Легионер взглянул на меня подозрительно, но отправился за врачом. Я посмотрел в большое зеркало… можно деньги поставить на то, что оно без амальгамы, одностороннее. Знаком показал, что я думаю обо всем об этом…

Пришел врач. Точнее – армейский санитар. Приведение допрашиваемого в порядок заняло минут двадцать, все это время я молча сидел и думал. Опыт Персии научил нас не доверять информации, полученной под пытками: на Востоке живут прирожденные лгуны, они соврут все, что угодно, чтобы избежать боли. Но этот человек был кем-то другим, он родился не на Востоке – готов был поклясться.

– Месье…

В глазах санитара я уловил некую нотку сочувствия мне. Должно быть тяжело здесь работать человеку, который давал клятву Гиппократа.

– Мы сделали все, что возможно. Только не использовали обезболивающее, это может повредить допросу.

– Он не свалится в шок?

– Нет, если только не продолжить.

– Хорошо, благодарю.

Санитар кивнул и вышел. Со стуком закрылась дверь. У меня был, по сути, только один козырь – прослушанный в машине разговор. Из которого я понял далеко не все – все-таки не так хорошо знаю фарси, как хотелось бы.

– Продолжим с чего начали, – сказал я. – Ты слышишь меня? Какой язык предпочитаешь?

– Можем… – неизвестный скривился от боли в зубах, – говорить на твоем. На русском.

– Откуда ты его знаешь? – поинтересовался я.

– Учил… в школе.

– Ты русский?

– Не важно…

Идиоты. Эти идиоты решили, что самая лучшая пытка для человека, который должен заговорить, – это сверлить ему зубы, а потом воздействовать на зубные нервы током. И нас они называют варварами…

– Мы можем общаться письменно. Хочешь, дам карандаш и бумагу?

Неизвестный усмехнулся. Кивнул в сторону стекла.

– Что ты хочешь?

– Что я хочу… я назову тебе свое имя. Настоящее. Россия потребует моей выдачи.

– Есть за что?

– Есть…

– Говори.

Неизвестный скривил губы в улыбке.

– Ротмистр… Ежи Соболевский… теперь иди в посольство и… сообщай… москалина…

Сказанное было столь невероятно, что я подошел ближе, чтобы рассмотреть лицо этого человека. Нет… совсем не похож.

– Ты лжешь.

Дело в том, что историю ротмистра Соболевского я хорошо знал. Хотя и не имел к этому прямого касательства.

Ротмистр Соболевский был другом Цесаревича Бориса, наследника польского престола, мужеложца и отцеубийцы. Который таинственным образом исчез из Польши, когда рокош подходил к концу, и до сих пор его не удавалось отыскать. Цесаревич собрал возмутительную компанию, почти что банду – и вместе они куролесили по Варшаве. В их числе был и кавалерийский ротмистр Соболевский.

Кроме того, ротмистр Соболевский был еще и зятем князя Священной Римской Империи Людвига Радзивилла. Который служил казначеем при Польском дворе Романовых. И при котором – пропала большая часть польской казны…

– Сообразил? – проговорил Соболевский. – Вижу… сообразил. Иди в посольство и требуй…

– Требовать вы будете дома, сударь. Мне нужно что-то еще.

– Что… тебе нужно еще?

– О чем ты говорил с Тимуром?

– Перестань… не знаю никакого Тимура.

– Знаешь. О чем ты с ним говорил? Ты говорил с ним про деньги, так? Деньги, пайса. Где ты научился фарси?

– Какой… фарси?

– Язык. На котором в Персии разговаривают. Фарси. Не ври мне, иначе я не смогу тебе помочь. Вы ехали по дороге и говорили про деньги. Где скрывается генерал Абубакар Тимур?

– Я… его… не знаю…

– Мы не там ищем?! Где он скрывается? Он скрывается в Италии?

– Я… его… не знаю…

– Врешь! Где он скрывается? Кто ему помогает? Мы не там ищем? Кто ему помогает – католики? Ему помогает Ватикан?

То, что произошло потом, я запомнил на всю жизнь. Корил себя… хотя и понимал, что как бы я ни задал вопрос – блок бы сработал. Блок в памяти, вложенный туда неведомыми охранителями, неведомыми мудрецами, он – и сыр, он – и мышеловка, он – и мышь, все в одном. Пара слов – и все кончено: сторожок высвобождает пружину, и ловушка захлопывается. Финита. Возврата – нет.

Ротмистр весь побелел, как при сердечном приступе, из горла его исторгся такой рев, какого я никогда не слышал от живого существа, это был то ли вой, то ли рев, то ли крик о помощи. Я бросился к нему, понимая, что поздно, что дело сделано, ловушка захлопнулась, и возврата нет. Было уже поздно – ротмистр выгнулся на стуле, как будто его ударило током, я захватил его голову, за спиной лязгнул засов, в камеру ворвались сразу несколько человек, кто-то попытался оторвать от умирающего ротмистра меня. Я хотел крикнуть, чтобы держали голову – но кто-то профессионально просунул мне дубинку под подбородок, надавил – и у меня перехватило дыхание. Обе руки были заняты – и ничего сделать я больше не мог. Когда на меня навалилась тьма – ротмистр был еще жив…