Юрий Маслиев - Месть князя

Как в замедленном кино, майор потянулся к кобуре и даже, раскрыв ее, успел дотронуться мгновенно вспотевшей ладонью до холодного металла рукоятки ТТ, когда две пули, выпущенные из обоих стволов, разворотили его череп.

Следователь не успел еще рухнуть на землю, как Михаил, почувствовав опасность со спины, развернулся скорее головой и руками – туловище не успевало среагировать на молниеносную команду. Из подворотни выскочил оперативник, опережавший объект слежки на квартал. Он должен был перехватить наблюдение у своих коллег. В руке он держал уже обнаженный револьвер – выучка у оперов-«волкодавов» была отменная. Выстрелы слились в единое целое. Михаил в мгновение успел заметить темно-багровую точку, расцвевшую на лбу врага, как в его голове вспыхнул яростный карлик сверхновой звезды, что, взорвавшись, заполнил болезненно-ярким белым светом его сознание. И он тут же погрузился во тьму.

Болезненно жаркие лучи солнца, нагревшие щеку, и занудливое жужжание мухи вырвали его сознание из гулкой пустоты. Мучила жажда, и очень хотелось есть. Он открыл глаза. Мутно-белая туманная пелена, застилавшая его взор, медленно рассеивалась. Уткнувшись глазами в трюмо возле задней, с никелированными шарами, спинки широкой пружинной постели, он осознал всю безвкусицу обстановки большой, но заставленной мебелью комнаты, претендующей в сознании обывателя на роскошное убранство.

Ковры на полу и стенах, тяжелые пыльные портьеры на окнах, бархатная вышитая скатерть с золотистой бахромой на овальном ореховом столе посреди комнаты. Флакончики духов и выстроенные в ряд слоники на ажурной салфетке, покрывающей полированное трюмо, тяжеловесные горки хрусталя, громоздящиеся в витрине резного буфета, витые венские стулья с потускневшей от времени обивкой и совершенно не соответствующие всей остальной громоздкой мебели – все говорило о купеческой претенциозности обитателей этого помещения.

Спустив ноги с кровати, человек, казавшийся сам себе стариком, с трудом поставил их на пол, разогнул дрожащие колени. В голове все закружилось в бешеном смерче. Сделав шаг в сторону, по направлению к отсвечивающему зеркальным серебром трюмо, он упал бы, если бы не оперся о металлический набалдашник спинки кровати. Чуть согнув колени, чтобы поместиться в низком для его роста зеркале, он внимательно всматривался в свое отражение.

На него глядело иссиня-бледное, изможденное лицо молодого человека, покрытое жесткой черной бородой. В черных как смоль, слегка вьющихся длинных волосах серебрился узкий клочок седых волос. Человек коснулся рукой седины и почувствовал под ней толстый зарубцевавшийся шрам. Огромные, неестественно темно-синие глаза, глубоко запавшие на исхудалом лице, с тоской смотрели из-под изломанно-нахмуренных бровей.

– Кто ты? – пробуя слова на вкус, тихим шепотом задал он вопрос, обращенный к самому себе, вначале на французском, потом – на немецком, английском, а затем, перейдя на русский, ощутил особую легкость в произношении. – Кто ты? – уже более осознанно задал он вопрос своему отражению, твердо выговаривая русские слова.

Его теперешнее сознание было отделено от прошлого толстой бронированной стеной, сквозь которую не пробивалось ни лучика воспоминаний. Пустота! Кто он? Что он? Как сюда попал? Чья это кровать? «Возможно, моя», – оглядывал он с тревогой окружающую его безвкусную обстановку, явно чуждую ему.

Позади скрипнула дверь. Раздался вздох и женский голос ласково произнес:

– Очнулся, слава тебе господи. Очнулся, соколик…

Человек обернулся и встретился глазами с пышнотелой зрелой женщиной в легком ситцевом сарафане. Ее лицо, с мягким правильным овалом, светилось доброй радостью.

Он попытался сделать шаг ей навстречу, но его похудевшее обнаженное тело, обтянутое жестким, жилистым мышечным корсетом, от непривычной нагрузки, не выдержав, рухнуло бы на пол, если бы женщина не подхватила его, усадив на кровать.

– Лежи, лежи, соколик. Ты очнулся – значит, скоро пойдешь на поправку… Борис, Борис! – крикнула она в раскрытые двери, пытаясь положить его на кровать. – Миша очнулся!

Но он, приложив некоторое усилие, не поддаваясь ее ласковым, загоревшим на солнце рукам, остался сидеть.

Вскоре в комнату вошел широкоплечий и, несмотря на возраст, еще крепкий, кремезный мужчина с грубоватым, но не лишенным сурового обаяния лицом, изборожденным крупными резкими морщинами, характеризующими его как человека, много повидавшего и пережившего на своем веку. Сквозь расстегнутую до пупа рубашку проглядывала мощная грудь, поросшая жестким седым волосом.

– А-а-а… Племяш очнулся, – радостно пророкотал он сочным баритоном.

– Кто вы? Кто я? Где я? – опять задал вопросы молодой человек, уже сообразивший, что зовут его Михаил; но это знание не объясняло для него обстановку.

– Кто я? – удивился седовласый мужчина. – Кто ты? – Он недоумевающе покачал головой. – Ну ты, Миша, даешь!.. Неужели ничего не помнишь?

Его мохнатые, густо усеянные сединой брови задумчиво сошлись к переносице. Он, уловив утверждающий кивок Михаила, решил поставить точку на этом этапе. Нужно было подумать, хорошо подумать.

– Все узнаешь – дай срок. А сейчас выздоравливай и не волнуйся – ты в надежном месте, у своих. Набирайся сил, кушай и отдыхай. Катя, – обратился он к замершей женщине, – корми его усиленно. Ишь как отощал малец. – Он ласково, по-родственному взъерошил волосы Михаила. – Выздоравливай! – бросил он напоследок. – У меня сейчас срочные дела. Разгребу их, освобожусь – и все расскажу. У Кати не спрашивай, она мало что знает – еще больше запутаешься…

Он настойчивым взглядом пробуравил растерявшуюся женщину и, не прощаясь, вышел из комнаты.

Прошло почти восемнадцать лет с тех пор как Борис Храмовцев, а проще – Храм, старый урка, авторитетный вор-медвежатник, расстался с Михаилом после налета на комиссию по экспроприации. Тогда Храм со своими бандитами прикрывал группу Муравьева, проводившую основную часть операции.

«Жаркое было дело… – Храм внимательно разглядывал документы бывшего подельника, переданные ему этим пройдохой Фридманом вместе с находившимся в беспамятстве Муравьевым. – Ты смотри! – поразился он дате рождения в паспорте. – Сделал себя младше на одиннадцать лет! Хитер бобер».

Он вспомнил себя в те далекие времена, когда под руководством отца Михаила – князя Муравьева – работал на разведку Генерального штаба царской России. Тогда он часто встречался с этим мальчонкой в имении шефа и, играючись, обучал его премудростям своего стремного ремесла.

«Боже мой… – вздохнул он, – сколько воды утекло с тех пор… Сколько денег, драгоценностей прошло сквозь мои чуткие пальцы, умело потрошившие сейфы не только частных лиц и банков, но и сейфы, скрывавшие государственные секреты многих стран… Все кануло в небытие: и рестораны, и девочки, и брызги шампанского, и тройки, звенящие бубенцами, и гитары цыган, ублажавших богатого фартового вора… Все закончилось: и веселье, и здоровье, и молодость, и фарт… Скоро я разменяю седьмой десяток, а, как говорится, по большому счету – ни кола, ни двора, ни обеспеченной старости. Все сгорело в огне революции, Гражданской войны и этих, как его… – он презрительно фыркнул, – социалистических преобразований. От былых капиталов осталось так… мелочишка. Хорошо еще, тогда, в девятнадцатом, я успел прихватить из доли, выделенной мне Муравьевым, несколько горстей драгоценностей и рассовать их по карманам! Так до сих пор кое-что из этого еще и сохранилось на черный день. Да-а-а… Богатый был куш», – с сожалением вздохнул Храм.