Александр Афанасьев - Эра джихада

– В камбузе, тащ майор, – ответил один из десантников, – с жраки пробу снимает.

Майор поддел ногой шуршащий пакет от «Ролтона», валяющийся тут, возле исклеванных пулями бетонных блоков, сложенных в человеческий рост. «Ролтон» был хорош тем, что стоил дешево, весил всего ничего, и его можно было просто погрызть всухомятку, если не было возможности развести костер. «Ролтоном» и сникерсами питались обе стороны на этой войне…

– Приберитесь, – коротко сказал он, – или не свинячьте.

– Есть!

Когда человек в форме без знаков различия пошел дальше, старший среди десантуры, двухметровый наголо бритый детина, молча двинул другого – молодого, в обязанности которого входило смотреть за порядком на блоке. Это был залет, и залет требовал немедленного наказания.

Человек в форме без знаков различия уверенно шел по бетонным лабиринтам восьмого контроля, стоящего на востоке Грозного на въезде в город. Это был его блокпост, его контроль. Он его строил в весенние дни девяносто пятого, угрозами, лестью, посулами, матом и трофеями вымогая дополнительные стройматериалы с давно пустивших все налево тыловиков. Он знал каждый его закоулок, каждую нору, каждую огневую точку, каждый капонир для бронетехники. Он его оборонял в провонявшем соляркой и горелым мясом августе девяносто шестого – именно с востока входили основные силы боевиков, значительную часть блоков уже передали чеченским ментам, которые при виде боевиков либо разбежались, либо перешли на их сторону. А колонну тормознули между шестым и седьмым контролями, расстреливая со стороны завода, и он, отражая нападение одновременно со стороны зеленки, под огнем снайперов с пятиэтажек, видел, как останавливается, не дойдя пары сотен метров до них, одинокая бээмпэшка, как выскакивают и падают под градом пуль пацаны и как ведет огонь башенное орудие – до конца, до взрыва. А потом он передавал этот блокпост чеченскому уроду – двадцатилетнему сопляку в кожаной куртке, с жиденькой бороденкой и ножом а-ля Рэмбо на поясе. Это были совместные комендатуры, порождение безумного гения Александра Лебедя с его Хасавюртом, предавшего их как раз накануне победы, когда силы боевиков выдохлись, а объединенная колонна МВД и армии прорвалась в центральную часть города, деблокировав комплекс правительственных зданий. Тогда даже один из боевиков из отряда этого сосунка не выдержал – в горах не принято, чтобы сопляк хамил взрослому мужчине, – и двинул своего же кулаком в бок, хорошо так двинул. Но это ничего не изменило – и они ушли отсюда со словами: Родина может быть не права, но она моя Родина. Потом он снова пришел сюда – уже старшим офицером, замом по разведке в городской комендатуре. И хотя дворец Дудаева снова был их, исписанный надписями, как Рейхстаг в сорок пятом, того ощущения победы не было. Было ощущение, что работа только начинается и он готов был ее делать…

Старого – или капитана Старикова Тимофея Павловича – он нашел не в камбузе. Заглянул туда, потянул носом – дым, мясо, баранина, барана где-то дернули, черти, лыбящийся солдат, поставленный следить за огромным чаном на огне, где варилось мясо и все, что удалось сегодня к нему достать, но самого Старого не было. На вопрос, где Старый, солдат неопределенно махнул рукой. Совсем распоясались…

Старого он нашел в восточной части контроля. Тот лежал на заботливо подложенной большой тряпке, которая когда-то была одеялом, и смотрел куда-то через небольшую щель в блоках. Смотрел внимательно, не отрываясь…

– Кэп… – позвал человек в форме и без знаков различия, – чего на земле лежишь? Так и цистит подхватишь на пару с геморроем.

Старый ничего не ответил…

Капитанское звание в армии бывает пяти подвидов: капитанчик, капитанишка, капитан, товарищ капитан и капитанище. Такого вы не найдете ни в одном уставе, но такое есть. Люди, которые носят погоны капитана, абсолютно разные. Некоторые получили эти погоны, когда еще молоко на губах не обсохло, и уже считают, как бы им получить очередные, перескочив это несерьезное звание. Есть те, кто особыми талантами не блещет, но честно выслуживает это звание, как то, которое им больше всего и подходит. Есть, наконец, те, которым более высокого звания в этой жизни не выслужить по причине ершистого характера. Не умеет строить отношения – переводя с бюрократического языка на нормальный, это значит: режет правду-матку в глаза, в том числе начальству, может послать кого угодно и куда угодно и любит своих солдат больше своего непосредственного начальника. В российской армии такого не прощается. Таким либо просто возвращают документы на присвоение очередного звания, либо командование части не посылает, в зависимости от того, где означенный капитан умудрился начудить. Но иногда армии приходится и воевать, знаете ли, и вот тогда-то такие капитанищи и тянут на себе, на своих плечах всю планиду войны. Ибо понимают они в ней побольше, чем многие генералы, получившие зачастую свои звания, усердно вылизывая начальственные зады. Не все, конечно, но многие, многие. И вот такие капитанищи – они всегда оказываются в нужном месте на участке прорыва, всегда умудряются замкнуть кольцо окружения или прижать банду огнем, прежде чем в штабе сообразят, что делать, именно они при необходимости виртуозно саботируют многомудрые приказы штабов, спасая солдатские жизни и добавляя еще более нелестные характеристики в свое личное дело… короче, они и ведут войну. Неторопливо, но неотвратимо, размеренно вращают это кровавое колесо, воюя так, как крестьянин пашет поле – без надрыва, но и пока свое не сделает, не уйдет. Таким был капитан Стариков, которого он знал с прошлой войны – человек, которому майором светило стать разве что под самую выслугу…

– Что там? – спросил человек в форме без знаков различия, инстинктивно пригибаясь…

– Снайпер, с..а. По ночам с фэзэушки колотит, гад. Иногда с хрущевок работает. Опытный, гад, никак не поймаем.

– Зацепил кого?

– Пока нет. Но не вылезти… сегодня днем отработал… едва Димыча не сделал.

Оба они знали, что это может означать. Если снайпер прицепился к местности, работает по одному и тому же блоку, по одной и той же точке – это, скорее всего, значит, что он местный. И скорее всего – не мужик. Баба или ребенок… может, пацан. Такого не выцепить почти никакой зачисткой, этот снайпер, наверное, не раз проходил днем через блокпост – на базар, искать родных, получить какую-никакую помощь в зональной комендатуре. Они знали, что в горах – в течение всех четырех лет, пока здесь не было русских, работали снайперские и не только снайперские школы, здесь вербовали наемников, дикие гуси слетались на запах поживы. В отличие от первой войны, где воевали только чеченцы, сейчас все больше попадались люди с других мест, даже из других стран. Грузины, дагестанцы, афганцы, турки, даже негры. Первая война изрядно повыбила чеченских мужиков, кто-то погиб, кто-то умер от ран – и на смену им пришли ваххабиты. Эти сражались уже не за землю, не за народ – плевать им было на землю и на народ, эти сражались за власть, за идею, за исламское будущее. В комендатуре человек в форме без знаков различия держал в кабинете едва ли не мешок разных удостоверений, от ДГБ, Департамента государственной безопасности Чеченской Республики Ичкерия до исламского комитета такого-то села, или вовсе – арабские битаки [1]. Мужчины были мертвы, но оставались женщины и дети этой земли. И они мстили как умели. Ни один из мужиков, сидящих сейчас у бетонной стены в восточном углу восьмого контроля – ни тот, кто лежал у щели, напряженно смотря вдаль, ни тот, кто сидел рядом, прикрыв глаза, не сомневался в том, что здесь русский народ воюет против чеченского народа. Не армия против бандитов и террористов – а именно так: русский народ против чеченского народа. Это было бы плохо и, наверное, даже безнравственно, если бы не одно «но» – здесь и сейчас решалось, кто будет жить и владеть не Чечней, а гораздо большими землями – русский народ или чеченский народ. А тут при таких раскладах все соображения справедливости и гуманности лучше засунуть в…