Ольга Амбарцумова - Спецкор. Любовь и тигры

— Ты почему не подождала, — он постарался сдержать себя и более вежливо попросил:

— Слезайте, леди.

— Зачем, разве не все готово?

— Затем, что Казанова не готов еще к походу, — отчеканил Глеб, покраснев, — сейчас Команчи приведут, он девок любит, так что не хуже. То есть, с женщинами он хорошо себя ведет.

И тут все на свои места встало. И бледность Рыси, и потрясение Макарова. Испугалась задним числом, если б только знать! Но опомнилась, благодаря небо, что все окончилось хорошо. И, слава Богу, что не знала. Лошади очень хорошо чувствуют страх. Удивило немного, что Глеб знает про девчонок и Команчи, но сейчас это тоже показалось логичным: ну, не совсем же он тупой, в лошадях разбирается, тренером не один год работал еще на Земле.

— Зачем тогда привел ко мне Казанову? — осведомилась мягко и чуть двинула жеребца в сторону управляющего.

Тот стремительно отступил — как-то нехорошо фыркнул в его сторону жеребец.

Макаров, тяжело дыша, опасливо покосился на Казанову и посмотрел на меня чуть ли не умоляюще, подбирая ответ:

— Я не думал, что ты без меня… Я не для тебя… То есть если б подождала, как просил…

— Когда это мы на «ты» перешли? — оборвала его попытки оправдаться. Оговорка, что не для меня и быстрый взгляд в сторону машины вызвали чувство гадливости, явно Марата имел в виду, который, может, и верхом-то ездить не умеет. Но вслух не стала об этом говорить, только твердо добавила:

— Я поеду на нем! И давайте уже, выезжаем. Без того кучу времени потеряли!

А потом я увидела Команчи, вела его девица в рабочем комбинезоне, гнедой, как и Казанова, он был похож на моего нового друга как две капли воды. Издалека и не найдешь отличий, лишь присмотревшись, заметила, что круп чуть короче, да еще белый носочек на задней ноге, чего Рысь из машины могла и не увидеть. Так что некого винить в ошибке, кроме Глеба. Да и его не хотелось, как бы иначе поняла я, что Казанова мне милее даже этого легендарного любителя девушек — Команчи.

Глеб уже пришел в себя и, как ни в чем не бывало, стал распоряжаться о выезде, не делая больше попыток пересадить меня на другую лошадь.

В фургон поместили четырех лошадей, только Серж, как и я, ехал верхом, остальные в машине. Работники ранчо в количестве восьми человек, считая Макарова, окружили нас с Моретти кольцом, и мы двинулись вслед за машинами, поднимающими пыль, к распахнутым воротам ранчо. Сафари, что бы это слово ни значило для местных, наконец, начиналось.

Ехали не спеша, а жаль. Мне было мало той скачки, хотелось еще. И не кругами по утоптанной земле пусть и большого двора, а по этому прекрасному полю. Такой густой травы, такой зеленой и высокой, на Земле я не видела нигде, даже на картинках, да и деревья подступающего к дороге леса — казались гигантскими и экзотическими. Ни такой коры — багрово-красной у одних и покрытых плотным зеленым мхом у других, ни такой формы листьев — тоже прежде не встречала. И это только самые крупные, а сколько еще тоненьких незнакомых деревьев толпились меж лесных гигантов.

Дорога — это, конечно, громко сказано, так, тропа звериная. Хотя, если подумать, размеры зверей, её пробивших, должны быть вроде слоновьих — настолько широкая полоса, идущая от самой реки, оставленной нами минут двадцать назад, пересекала край поля, устремляясь к уже близкой гряде гор. Проводники обещали, что самое интересное мы увидим после перевала, но у меня и сейчас глаза разбегались от разнообразия, насыщенности, красоты. Птички, стайками взлетающие впереди, маленькие зверюшки, разбегающиеся прямо из-под копыт, стремительные и больше похожие на тени, даже рассмотреть толком не успевала — все вызывало какой-то детский восторг. А цветы, раскиданные по полю то там, то здесь — словно радуга уронила сюда капли своего света — выделялись такими красками, то яркими, то нежными, что я едва подавила желание попросить всех подождать, пока нарву букет.

Серж сначала ехал рядом со мной, что-то снимая. Погруженный, видимо, в такое же состояние, как у меня, он вполголоса бормотал на итальянском — то ли ругательства, то ли восторженное удивление этим диким миром, где даже дышалось так вкусно, как нигде раньше. Однако Казанова стал проявлять нешуточный интерес к кобыле Моретти, задирая голову и издавая призывное ржание, так что сначала бедняга оператор оказался в самом хвосте процессии, чтобы не дразнить моего жеребца, а вскоре и вовсе пересел в машину — в седле, на трясущейся рысью кобылке снимать стало почти невозможно.

Я отказалась последовать его примеру — ведь неизвестно, когда еще удастся покататься верхом, и вскоре почти пожалела об этом — Глеб, поравнявшись со мной, решил завести беседу, что меня совсем не обрадовало. Очень не хотелось портить замечательный душевный настрой, потому мысленно поклялась сделать над собой усилие и реагировать на управляющего спокойно и вежливо, чтобы он ни сказал. Решить-то решила, но не всегда нашим планам суждено сбываться.

— Ди, позволь составить тебе компанию, — начал Макаров, подъезжая довольно близко, но хоть не вплотную. — Так давно не виделись, ты, верно, и забыла уже то время, когда…

— Забыла? — я пожала плечом. — Как же можно забыть подарок, стоивший кучу денег?

— Ты о чем?

— Сайгон и Касабланка.

Он замолчал, зачем-то оглядываясь по сторонам, и только дробный цокот копыт нарушал тишину, да ещё стрекот в траве незнакомых кузнечиков. Впереди совсем тихо урчали машины и слышались обрывки фраз, доносимые ветром. Семеро подчиненных Глеба держались полукругом за нами, примерно на таком же расстоянии, так что едва ли могли слышать наш разговор.

— Ты злилась, что я уехал? — снова заговорил Глеб, а я в его речи не могла уловить ничего из той поры, как ни старалась. Изменилось в нем всё, кроме внешности — и голос, и манеры, и даже характер. Это ощущалось в его движениях, повороте головы, взгляде. Потеплел этот взгляд лишь пару раз, когда он украдкой разглядывал мою грудь, в остальное же время оставался холодным и необъяснимо настороженным.

— Не помню. К чему эти вопросы? И почему снова на «ты»? Я же не позволяла.

Желваки заходили на его покрасневших скулах, выдавая злость, но он деланно рассмеялся:

— К чему эти формальности, Диана? Ты мстишь, что я тогда не ответил на твое признание? Но ты же была ребенком!

— Не смей говорить об этом! — вспыхнула я, не удержавшись. — Ты никаких прав не имеешь на эти воспоминания.

В глазах его вспыхнула какая-то радость, но он сразу скрыл ее под маской печали:

— Это и мои воспоминания, мне тоже было нелегко.

Ощущение фальши в его словах разозлило — зачем он со мной вообще разговаривает, что в его душе, если подменяет искренность какой-то непонятной игрой. Что ему нужно? Давно не испытывала такого страстного желания врезать кому-то по роже. А ведь он ничего толком не сказал? Почему я-то, даже поняв, что любовь так и осталась в далеком прошлом, и ничего романтичного к нему больше не испытываю — почему так злюсь, выхожу из себя? Может, оттого, что своими лживыми фразами он словно втаптывал в грязь то прошлое, которое мне было дорого, независимо от последних событий? А может больно, что когда-то любила, а он… Только бы не показать это смятение, эту боль. Не смогу снова смотреть спокойно, как радуется мерзавец, словно получая власть надо мной.