Олег Верещагин - Никто, кроме нас!

– Да шут с ним, – повторил его слова Верещагин. – Слушай, а это вон там не тебе машут?

– Вот черт! – Ларионов замахал рукой группке людей, стоявших на обочине шоссе неподалеку – женщина, молодой парень, девушка, мальчишка и девчонка. – Сюда, скорее, ну?!

– Это твои? – Верещагин замер. – Проклятие, Сережка! Даже отсюда узнаю – Сережка, повзрослел как, паразит!

– Да… Ему шестнадцать, дочке, Катьке, четырнадцать… А старшему двадцать, недавно вернулся из армии… Хотя знаешь… было время, когда я думал, что у меня никого не осталось. Никого, понимаешь? – Ларионов посерьезнел.

Верещагин спросил:

– Погоди, а какой старший, у тебя вроде Сережка и был старшим?

– Да понимаешь… – начал Ларионов.

Но Верещагин не слушал.

Высокий белокурый атлет, державший под руку стройную девушку, едва доходившую ему до плеча, вдруг сбился с шага. Глаза девушки расширились. Она отчетливо сказала:

– Не может быть…

– Что случилось-то, Светлана? – Ларионов-старший непонимающе смотрел вокруг.

Но Верещагин вдруг шагнул вперед и каркнул:

– Юрка?! Юрка Климов?! – а потом в три шага оказался рядом с парнем и положил руки ему на плечи. – Юрка, ты?..

– Ничего не понимаю, вы что, знакомы?! – растерянно спросил в спину Ларионов, успокаивающе махнув жене.

– Олег… Николаевич?! – в два приема выдохнул парень. – Вы… а это вот… – он неловко мотнулся в сторону девушки, – это моя невеста.

– Не узнали? – кокетливо спросила та. – Юр, он меня не узнал.

– Светка?! – воскликнул Верещагин. – Любшина, Света?! Черт, и ты жива?! Вас же в Кирсанове в Книгу Памяти… большими буквами… Живые, оба!!! – он сгреб смеющихся молодых людей за плечи и прижал к себе.

– А меня не обнимете? – весело спросил тоже рослый, хотя и худенький парнишка лет пятнадцати-шестнадцати, русый, с дерзкими серыми глазами. – Хотя вы меня и видели-то пару раз…

– Тебя-то я сразу узнал, разведка! – весело выкрикнул Верещагин, подгребая и его – смеющегося – к себе. – Верста, а тощий… уххх, Сережка!!!

– А у тебя? – спросил Ларионов, подождав, пока Верещагин отцепится от его семьи – не раньше, чем тот поцеловал руки улыбающейся женщине и довольно нахально выглядевшей девчонке. – Все один?

Верещагин хотел что-то сказать, но явно передумал и, глядя за плечо Ларионова, с улыбкой покачал головой:

– А вот и не один. Вон они, мои, идут. Я их тут ждал.

По набережной шла высокая женщина, катившая перед собой двойной велосипед (еще довоенной «постройки») – но на нем восседала одна единица ребенка. Вторая – копия первой – величаво плыла на плечах парнишки лет шестнадцати. Все четверо издалека замахали поднявшему руку Верещагину. А тот, не опуская ее, пояснил:

– Мальчишкам по два, близняшки – Владислав и Ярослав. Старшему, Димке, тоже шестнадцать, как вашему среднему… – он подмигнул Сережке. – И он тоже приемный. Есть еще один приемыш, кстати – и, кстати, тоже Владька, хотя он Владимир – но он сейчас в армии… Эй! Давайте сюда, начинаем дружить семьями!

Шествие получилось внушительным.

Впереди, как и положено, шли главы семейств, ведя неспешную беседу о политике и военном деле. Краем уха Верещагин слышал, как идущие следом Сережка и Димка переговариваются – коротко, скрывая обычное для их возраста смущение первого знакомства – шестнадцатилетние ветераны…

– Ты тут воевал?

– Тут и в лесах…

– А я сперва в пионерах был, потом в дружине у Олега… Ты не тот Сережка, который «Вихрь»?

– Ну, я…

– Здорово…

– Да ладно…

– Сестра у тебя симпатичная…

– Катька, что ли?! Да ну!..

– Нет, правда…

Женщины шли следом. Катька охотно везла велосипед с близнецами, задавая им нелепые и оскорбительные вопросы типа: «А в кого у нас такие глазки?.. А кто нам такую курточку купил?.. Ой, какие у нас зубики!..» Владислав и Ярослав гордо молчали – в их двухлетних душах уже давно подспудно вызревало убеждение, что «Все бабы – низший сорт!», а мир принадлежит мужчинам, пусть еще и не взрослым. Елена и Светлана тоже, как и мужья, вели негромкий разговор, но на куда более мирные темы. Юрка и Светка-младшая замыкали процессию, но явно не считали себя обойденными вниманием – им вполне хватало своей компании.

А город вокруг готовился к празднику. Все больше и больше встречалось людей – нарядно одетых, поодиночке, парами, компаниями. То тут, то там слышалась музыка и обрывки речей и лозунгов из репродукторов. В небе – высоко, от этого медленно – плыл дирижабль, раскрашенный в черно-желто-белую гамму, оставлявший позади двойной «хвост» тех же цветов. По шоссе прошел плотно сбитый квадрат дроздовцев – в угрюмой черной форме, в ярких беретах, над плечами сверкали штыки, впереди тяжело качалось зачехленное знамя. Люди останавливались, махали руками, многие отдавали честь. Дроздовцы вдруг грянули – под сухую дробь палочек в белых перчатках трех мальчишек-барабанщиков, шедших перед знаменем:

Ушла песня – вместе со строем. Мимо стоящих Ларионовых и Верещагиных прошел молодой мужчина – на глазах слезы, голова высоко поднята, левая рука – в черной перчатке…

– Да… – вздохнул Верещагин. – А где сейчас Кологривов?

– Погиб Кологривов, – тихо ответил Ларионов. – Он после челюстно-лицевого вернулся в полк… добился, хотя говорить почти не мог. В Клайпеде его снайперша убила. Вот так…

На парапете сидел молодой парень с гитарой; вокруг стояли еще с десяток парней и девчонок – и в гражданском, и в кадетской форме.

Верещагин и Ларионов шли одни. Остальные рассосались – сперва исчезли Юрка со Светкой, потом – старшие мальчишки, объявившие, что пойдут на стадион и вернутся только на парад и концерт, потом – женщины с младшими, вообще никак не мотивировавшие свое исчезновение. Впрочем, бывшие офицеры и не были особо против.

– Пашка, спой про графа, – попросила рыжая девчонка в форме пионервожатой.

Парень с гитарой, кивнув, перебрал струны, ударил по ним…