Олег Верещагин - Никто, кроме нас!

– Девяносто шесть убитых, – сказал он, садясь на прилавок, – двадцать пять раненых пришлось отправить в госпиталь. Соседи тоже вышли на рубежи. Хороший день.

– Хороший, – кивнул Верещагин. – Северный район наш.

Вошедший цыган молча поставил на прилавок отрезанную голову негра – искаженное ужасом лицо оставалось по-прежнему серым, обоих глаз не было.

– Вот, – сказал он. – Это за мальчишку… И сотника нашего сегодня убили…

– Да, – снова кивнул Верещагин. – Убили, и Северный район наш. Наш.

И, нагнувшись, он накинул на голову полковника Палмера край брошенной кем-то куртки.

– Да вы что, фигурально выражаясь, одурели?! – Лицо женщины в белом халате сделалось уже окончательно сердитым. – Не пущу я вас к нему, не мечтайте и не надейтесь!

– Женщина. Милая, – Верещагин прижал руку к груди. – Ну мне что, ваш госпиталь – штурмом брать? Не умею я свои госпиталя штурмовать…

– А я не умею вам объяснить – слов не хватает! – что у мальчика вам делать нечего, – отрезала врач. – Кстати, что у вас с рукой?

– Перелом, – ответил надсотник и мрачно оглядел развалины госпиталя, перенесенного в подвалы. – Не пустите?

– Нет, – отрезала врач и, безапелляционно повернувшись к офицеру спиной, пошла прочь.

– Так, – столь же коротко и безапелляционно сказал Верещагин и орлиным взором окинул покалеченный парк. Буквально через несколько секунд его взгляд упал на гревшихся на сентябрьском (практически еще летнем) солнце двоих дружинников своего отряда.

Раненый офицер в сером больничном халате и тапках на босу ногу шествовал по коридору, неся перед собой забинтованную руку. Его лицо выражало стоическое терпение. В конце концов офицер остановился – очевидно, устав от кровопотери и интенсивного движения – возле дверей какой-то палаты. Вид у него был настолько убитый, что спешившая мимо медсестра – по виду, недавняя старшая школьница – затормозила и сказала тихо:

– Давайте я помогу дойти… вам в какую палату?

– Ничего, ничего, дочка, – прерывающимся голосом отозвался офицер, буквально на глазах дряхлея лет до пятидесяти, – я сам, ты иди, иди… – и, едва медсестра неуверенно пошла дальше, прытко метнулся в палату, ногой закрыв за собой дверь.

В палате было не меньше десятка «лежачих». Кое-кто даже в сознании и достаточно бодрый – к ним офицер и обратился:

– Ш-ша, мужики… Тихо. Где мой вестовой?

– Мальчишка-то? – начал один из раненых, верхняя часть тела которого была закована в гипсовый корсет. – Он…

– Вижу, – поднял руку Верещагин (это был он), – спасибо.

Пашка лежал около стены – под капельницей. Когда надсотник подошел и присел рядом на корточки, то сперва испугался – глаза мальчишки, открытые, были сонными, как тогда. Но потом Пашка сморгнул муть, вяло, но радостно улыбнулся и пошевелил пальцами руки, в которую уходил шланг (не одноразовый, старый резиновый). Зашевелил губами.

– Тихо, молчи, ты что?! – офицер поднес ладонь к его губам. – Молчи, не говори! – он видел, что бинты на шее Пашки помечены красным.

Мальчишка мигнул. Снова улыбнулся. Выпростал из-под одеяла вторую руку, коснулся бинтов на руке офицера, шевельнул бровями.

– Да, сломал все-таки, – кивнул Верещагин. – Ты в него влепил, ну, тут я тоже подсуетился – и прямо в лоб ему. Ребята к тебе тоже собирались, они потом тебе яблок принесут… – Пашка опять улыбнулся. – Там ничего страшного, ты быстро поправишься. Крови потерял много, а заживет быстро. Пашка, – офицер нагнулся к мальчишке, – ты меня спас. Если б не ты – он бы как раз этой пулей мне в голову.

Губы мальчишки шевельнулись. Надсотник угадал такое знакомое: «Ой, да ну, Олег Николаевич…» – и встал, чтобы мальчишка не увидел его слез.

Но Пашка и так уже «уплывал». Глаза его опять затуманились, он опустил веки.

– Спит, – сказал надсотник. Обернулся к раненым и вздохнул: – Просто спит…

– Кгхм, – сказала стоящая в дверях главврач. За ее спиной маячила с ехидным лицом та самая медсестра. – Прррошу наружу.

– Смешно, – сказал Верещагин и вдруг засмеялся на самом деле – тихо, но так искренне, что лежавшая рядом женщина тоже не удержалась от смеха и спросила:

– О чем ты?

– Никогда не думал, что сломанная рука так мешает этому делу.

– Как ты меня нашел? – спросила она.

– Да очень просто… – надсотник вздохнул. – Шел – гляжу, то самое место. Сразу все вспомнилось… Потом вспомнил и про адрес, ты мне называла.

– А ты не зашел, – сказала она, переворачиваясь на спину. Добавила: – А я тебя сразу узнала. Ты ничуть не изменился.

– Врешь, Лена, – усмехнулся Верещагин. – Я стал седой и умный.

– Ну, дураком ты и тогда не был… Я сразу внимание обратила – такой странный, загадочный…

– Это у меня, наверное, опять денег на сосиски не хватало, – заметил Верещагин, проводя здоровой рукой по волосам женщины. Это странным образом не выглядело лаской – просто движение.

– Не смейся, – строго сказала женщина, чуть отстраняясь. – Я терпеть не могла, когда кто-то стоит и сопит над ухом. Да еще шуточки отпускать начинает. А в сто раз хуже – «серьезно критиковать»… фэ! – издала она смешной звук.

– И поэтому ты носила свисток, – тоже оживился Верещагин. – Поглядела на меня через плечо, вздохнула тяжело и устало так спросила: «Мне свистеть или сам уйдешь?»

– А помнишь, что ты сказал? – засмеялась Елена. – Брови поднял и говоришь: «Впервые слышу, что милиция идет на свист»… Я о тебе потом часто вспоминала.

– А я о тебе нет, – сказал надсотник.

Женщина хмыкнула:

– Честно, по крайней мере.

– Как есть… А где твой муж? Я видел фото на серванте.

– Он погиб в начале лета. Был ополченцем, – ответила Елена.

– А сын? – продолжал спрашивать надсотник, глядя в потолок, на котором проявились рассветные тени.

– Откуда ты про это-то знаешь?

– Что в доме есть мальчишка – видно сразу.

– Да… Он пионер. Никогда не думала, что еще услышу это слово.

– Сколько ему?

– Двенадцать. Зовут Димка.

– Как? – Верещагин привстал.

В голосе Елены прозвучало удивление:

– Дмитрий… Что с тобой?

– Нет, ничего, – офицер опустил голову на подушку. – Так.

– А у тебя есть дети? – помолчав, спросила женщина.

– Нет. Никого.

– Ты же рассказывал, что у тебя есть девушка. Тогда рассказывал, я еще удивилась и даже обиделась – вот нахал…

– Нет. Уже тогда не было.

– Бросила? Или ты бросил?

– Она погибла, – надсотник закинул здоровую руку под голову. – А чем ты занимаешься… в смысле – сейчас?

– Я работаю в школе. Недавно открылась снова… в подвале. Рисование преподаю.

– Значит, сбылась твоя мечта?

– Не совсем. Я хотела стать художником… А ты кем был?