Андрей Фролов - Бинарная плащаница

– Кто такой Плотник? – вклинился Хуго, все чаще вспоминая беседу Керамики и Невроза. – Еще один тритон? Он жив?

– Так звали руководителя «Кромлеха», – честно сознался Багабанди. – Уверен, что он давно мертв, но когда-то был идеологическим движителем группы. Говорили, он осмеливался перечить самому Пророку…

– Плотник решил сотворить чудо? – Швед затянулся сигаретой, бросив быстрый взгляд на скучающего, но не терявшего бдительности Шигеру Кодо. – Ты говоришь о создании искусственного интеллекта?

Монах фыркнул, даже брызнув слюной, что никак не вязалось ни с его обликом, ни с манерой речи. Дружелюбно замотал головой, призывая не обижаться на реакцию. И вдруг разразился приступом лютого кашля, сотрясающего тело до последней косточки. Держа четки в левой руке, свободной вынул из куртки платок, промокнул губы.

– Нет, amigo. – Колорадо осторожно прочистил горло, словно его тряхнули не спазмы «синдинового» кашля, а докучала обычная простуда. – Сама вероятность сотворения ИИ – миф наивных машинистов и благодатная тема для фантастов… Возможно, так же, как первые критики авиастроения, я не вижу дальше собственного носа, но… Я бывший ломщик. Машинист, при этом не самый дурной гравер. И я заявляю, что искусственный интеллект – просто сказки. В комп, каким бы мощным он ни был, невозможно вложить то, что даровано человеку высшими силами. Наше стремление возвыситься и низменные страсти, нашу алчность, любовь, сострадание и жажду власти.

Энквист решил не комментировать, но тут же вспомнил о первой ошибке ученых, несколько минут назад озвученной самим тритоном. Притушил окурок о подошву высокого ботинка, спрятал в карман.

– «Кромлех» действовал иначе, – с легкой улыбкой продолжал облегчать душу Джозеф Мартинес, комкая в пальцах влажный платок. – Мы не пытались смоделировать мозг и сознание человека. Не пытались сделать так, чтобы компьютер подражал человеку, действовал, как человек, и мыслил, как человек. Мы пытались отыскать его собственную грань самосовершенствования. Нащупать его личный вектор развития, относясь к электронике, как к полноценной участнице игры, которую люди называют жизнью.

– Такие попытки осуществлялись и раньше. Задолго до появления «балалаек» и «поплавков», – позволил себе ремарку «горностай», задумчиво качая головой.

Разговор одновременно утомлял его и продолжал увлекать. Вероятно, впервые за время расследования у хозяина появится столь интересная и достойная анализа информация.

– Верно, – кивнул монах, пряча платок и снова перебирая четки. – Мы изучили опыт первопроходцев. Перепахали основы математической лингвистики. Изучили теории о кремниевых формах жизни, особенностях накопления информации изначально неживыми объектами. Подключили лучших психологов, нейробиологов и социологов. Но Плотник был очень умным, anciano. Он сразу предвидел, что даже если влить в титаническую совокупность «поплавков» и чипов базу данных о науках мира, подчинив алгоритмам creatura, то максимум, на что можно рассчитывать – на рождение великого ученого. Но не гения. Потому что только человеческий мозг может нащупать в океане пустоты нечто новое, чем не оперирует ни одна база данных. А мы искали искру божественного, поэтому…

В разговоре наступила пауза, заполняемая лишь вздохами порывистого ветра и стуком костяных шариков в тонких пальцах Колорадо. И когда Хуго был готов снова подтолкнуть монаха к недосказанной мысли, тот сам взглянул ему в глаза.

– Искусство, – сказал он, будто это все объясняло. – Мы влили в свою супермашину все, что человек когда-то знал о прекрасном , как понимал его и к чему стремился. Две с половиной сотни «поплавков», объединенные в единую систему трудом десятков граверов, проштудировали сотни трактатов о художественных стилях. Провели математическое препарирование пропорций, «золотых сечений», науку смешивать краски и класть мазок. Миллионы мировых шедевров, заурядных картин, незавершенных эскизов и наивных детских каракуль были разобраны на пиксели, проанализированы, сплетены и заложены в единое уравнение. Эмоции испытуемых мы тоже бросили в общий котел: экстаз, негодование, упоение и умиротворение от просмотра той или иной картины. Машина впитывала и впитывала. Она искала грань, за которой хороший рисунок отличается от божественного.

Мартинес попытался невесело усмехнуться, но кашель повторно рванул на волю, и монах зажал рот рукой. Сделал несколько глубоких вдохов, что-то пробормотал и коснулся лба сложенными ладонями, с которых свисали четки.

Когда он открыл глаза, Энквист различил в них что-то сверкающее.

Веру.

А еще страх.

– Это было похоже на пароварку, hombre. Мы сложили в одну кастрюлю очень опасные ингредиенты. А затем включили печь и стали ждать, что же такое сготовится… Да, процесс контролировали десятки тритонов, регулярно пополняя банк данных. Но ни я, ни Плотник не могли даже догадываться, что получим в итоге…

– Что сделала машина?

Хуго почти не отдал себе отчета, что невольно подался вперед, жадно ловя слова отшельника. Тот, однако, заметил его движение, понимающе улыбнулся.

– Когда Плотник решил, что первая стадия пройдена, он испытал наше детище. И тогда на свет появилась картина…

Закусив губу, Колорадо тяжело вздохнул, то ли коря себя за свершения прошлого, то ли упиваясь воспоминаниями.

– О, amigo, это было волшебно. Божественно , каким бы забитым ни казалось такое сравнение. Рафаэль, Дали, да Винчи и Микеланджело переломали бы кисти, выстраиваясь в ученики к нашей малышке, если бы увидели ее творение. Но мы кое-чего не учли…

Грохот сотен барабанов походил на рычание обезумевшего дракона. Ритм, выбиваемый длиннющей колонной музыкантов, летел над старым городом, в недрах которого милосердные и веротерпимые дети Аллаха позволяли жить почитателям Христа. Рикошетил от стен тесных кварталов, бился в окна уцелевших небоскребов и утихающим эхом оседал на прибрежных районах, все еще лежащих в руинах.

Христианское гетто Барселоны праздновало избавление от саранчи, устроенное святой Девой Милосердия несколько сотен лет назад. Праздновало, как в первый раз, шумно, искренне, нарядно, и стараясь не подпускать карнавал к границам мусульманских территорий.

На улицах было не протолкнуться.

Ликовали толпы, армии ряженых текли повсюду хаотичными потоками, сплавляясь в настоящие реки. Гудели, смеялись, кричали. Фонтанами били фейерверки, зеваки записывали вакханалию на «балалайки», щедро лилось вино. Громадные старинные куклы соседствовали с голографическими драконами, изрыгавшими переливчатое сверкающее пламя. Фиеста Ла Мерсе веселилась так, словно жители города проживали свой последний день и не желали проводить его в тоске.