Виктор Тюрин - Сэр Евгений

Не успел я усесться в кресло, стоящее по правую руку от Джона Фовершэма, как на стол начали подавать. Я не удивился отсутствию вилок на столе, так как знал, что их еще не употребляли в качестве столового прибора. Вилка своей формой заслужила репутацию дьявольского творения, поэтому ее не могло быть в руках верующего христианина. Это я узнал, опять же, от своих приятелей-студентов, которые нередко рассказывали мне о занимательных моментах в истории различных предметов. Ели много, громко, чавкая и рыгая в свое удовольствие. Мясо резали ножами, а птицу просто рвали на части руками.

Разговор между переменами блюд постоянно менял тему. Начали говорить о предстоящей свадьбе дочки ткачихи, затем Джосселина пыталась выяснить у меня, что я чувствую, не имея памяти, после чего разговор перекинулся на ближайшую ярмарку, которая должна была состояться через три недели. Дальше вперемешку пошли отдельные беседы о способах заточки клинков, новом указе английского короля и приглашении на охоту, полученным от соседа барона. Затем я услышал отрывок из новой любовной баллады, исполненной дамой и короткую отповедь о грехе чревоугодия отца Бенедикта.

Первым ушел из-за стола господин барон вместе со своей дамой сердца, следом за ним - отец Бенедикт. Когда мы остались за столом вдвоем с Джеффри, тот хитро подмигнул мне, а затем кивнул на объемистый кувшин с вином. Я отрицательно покачал головой. Выпить еще пару кубков вина с ним за кампанию для меня не представляло особой проблемы, но сейчас мне просто не терпелось добраться до кровати и заснуть, чтобы, наконец, проснуться в своем времени.

Вышел во двор. Ночь уже полностью вошла в свои права, окунув землю в чернильную темноту. Горел факел у входа во дворец, да еще один на посту часового. Закинул голову. На небе сияла россыпь звезд.

'Вот что точно не меняется! Звезды. Как светили, так и светят. Плевать им на шестьсот лет разницы!'.

Повернулся, чтобы идти в дом, как тишину нарушило тонкое ржанье лошади.

'Чалый? Прощается?'.

То, что я ощутил, когда открыл глаза, было трудно передать словами. Ярость, страх, разочарование, растерянность.

Ничего не изменилось. Перекрестие, почерневших от времени, балок над головой и рассвет, встававший над Англией четырнадцатого века. Сжав зубы, усилием воли попытался усмирить рвавшие меня части чувства и начать думать. Первое, что пришло мне в голову - еще не время. Просто счетчик времени в институте не отсчитал положенные сорок восемь часов! Эксперимент, когда начался?! Где-то в половине десятого! А сейчас только где-то… пять или начало шестого утра. Надо только подождать! Я верил и не верил тому, что сам только что придумал; слишком многое не сходилось с объяснениями ученых. Слишком много, чтобы не понять… Нет! Этого не может быть! Пытаясь уйти от подобных мыслей, я начинал считать минуты. Сбивался. Начинал снова. Не знаю, сколько я так провел времени, пока у меня не появилось ощущение, что все это происходит не наяву. Сон?! Может быть, это только сон?! Так почему меня не будят?! Почему?!! Черт вас всех возьми! Где же вы там?!!

В узкое окно скользнул лучик солнца, прочертив, по пыльному камню, светлую дорожку. Пропел трижды рог. При этих звуках у меня внутри словно что-то оборвалось. Будто смертнику зачитали приговор! Отчаяние обострило мой ум, заставив его усиленно работать. Принялся лихорадочно вспоминать то, что мне говорили об эксперименте в институте и сравнивать с тем, что есть. Все те несуразности, замеченные впервые часы пребывания в четырнадцатом веке, я тогда просто откинул, заставив поверить себя в то, что нахожусь в своем времени и лежу сейчас на белой чистой простыне. Теперь к этому я мог добавить следующую фразу: 'таращит свои бессмысленные глаза в потолок, а из угла рта у него непрерывно течет слюна'.

'Мать вашу!! Что мне теперь делать?! Что делать… в этих… мать их!! Средних веках!!'.

Неожиданно снаружи лязгнул засов. Дверь отворилась. Из проема полуоткрытой двери выглянул Джеффри. Вчера я сам попросил его прийти закрыть дверь, а затем, даже если будет тихо, входить с осторожностью. Мне не хотелось, чтобы зверь, оставшийся после моего ухода, причинил кому-либо вред.

Наши глаза встретились. Не знаю, что он увидел в моем взгляде, но подходить не стал, оставшись стоять возле приоткрытой двери. Если до его появления в самом уголке моего сознания жила надежда, что я вот-вот…, то теперь она пропала, а вместо этого внутрь меня хлынула отчаяние. В одно мгновение я потерял все. Имя, накопленный жизненный опыт, навыки, привычки. Правда, в этот момент я еще это не осознал, мне пока просто хватало факта, что я остался в этом времени. И может быть навсегда. Я попытался утопить этот факт в вине, которое принес Джеффри, но его оказалось чертовски мало, и я послал за новым кувшином. Что я тогда говорил, помню отрывками, но и этого вполне хватило моему телохранителю, чтобы поспешить привести хозяина замка и священника. Господин барон пробыл недолго. Несколько минут моего бреда ему хватило, после чего он развернулся и ушел, в сопровождении Джеффри, так и не сказав ни слова. Священник еще некоторое время слушал меня, а потом оборвал на полуслове:

- Помолимся, сын мой! Обратись к господу Богу за помощью, да не откажет он тебе в своем милосердии!

Я стал на колени и принялся молиться. Только теперь я не делал вид, что молюсь, а действительно просил Господа Бога смилостивиться надо мной и отправить меня в мое время. Потом меня начало клонить ко сну и отец Бенедикт ушел. Не помню, как заснул, но когда проснулся, снова стал самим собой, если, конечно, в моей ситуации ко мне может подойти такое выражение.

Каждое последующее утро я просыпался с надеждой. Ждал пять минут. Потом понимал, что начался еще один мой день жизни в средневековье. Свою тоску по двадцать первому веку я делил между вином и церковью. Нет, я не начал верить. Просто после того, как отец увидел своего сына в 'новом ненормальном' состоянии, он приказал моему телохранителю не отходить от меня ни на шаг. В большей или меньшей степени приказ владельца замка касался всех обитателей. Просто следить, а если заметят что-нибудь странное в моем поведении - немедленно докладывать! Поэтому теперь, как я ни хотел, меня не оставляли в одиночестве ни на минуту.

На четвертый день своего пребывания в образе Томаса Фовершэма, от нечего делать, я зашел в церквушку отца Бенедикта. И неожиданно для себя оказался в одиночестве. С распятия из-под несколько слоев копоти на меня смотрело лицо сына Божьего. Пахло ладаном и миррой. Меня окутала тишина. Только спустя пять минут скрипнула тяжелая дверь и мимо меня тихонько, серенькой мышкой, прошмыгнул отец Бенедикт. Зажег свечи перед распятием Христа, затем встал на колени рядом со мной и стал молиться. Горячо. Истово. Молился за меня. Затем священник встал и ушел. Я снова остался один.