Олег Верещагин - Горны Империи

В первый день Генка все это толком не рассмотрел. Он очень устал от езды в поезде до Новочеркасска – ехать было долго и скучно, люди вокруг казались совершенно чужими и даже опасными, Генка не привык доверять незнакомцам – и обалдел от первого в своей жизни перелета от Новочеркасска до Сочи на вертолете, который опустился прямо на крышу какого-то здания рядом с территорией больницы. Если честно, ему от одиночества и тоски по дому очень хотелось плакать. Когда высокая женщина в белой форме (Генка такую видел несколько раз на матери Дениса) приветливо поздоровалась, забрала у него пакет с документами, который Генка робко протянул, а потом положила руку на плечо со словами: «Ну, пойдем, Гена», – он хлюпнул носом и поплелся следом, размышляя о том, что, наверное, умрет тут, и все. Почему-то эта мысль засела в голове, как ржавый кривой гвоздь.

Добравшись до комнаты, Генка удивился – женщина сразу же ушла. Мальчишка почему-то испугался, что его заперли, но тут же убедился, что это не так. Он высунулся в коридор – там было пусто, тихо, темновато (уже вечерело). Мальчишка подошел к кровати, посидел, чувствуя, как свинцовеет тело, пробормотал: «Спокойной ночи, мааа…», кое-как разделся и повалился на нее.

Он проспал всю ночь напролет, без сновидений. И, проснувшись, увидел на потолке эти самые косые четырехугольники. А на балконе кто-то ходил и напевал незнакомую песню на полупонятном языке: «Барвиночку алэнькый, стэлыся щэ ныжчэ, мий ридный коханэнькый, прысунь щэ блыжчэ…» Генка на цыпочках прокрался к двери – и отшатнулся: оттуда появился невысокий, но плечистый, кривоногий и мощный седой мужик лет за сорок, с черными усищами и пронзительными голубыми глазками на кирпичного цвета лице. Мужик был в легком белом халате и такой же шапочке, белых брюках и тонких серых туфлях. Что такие халаты носят врачи, Генка отлично знал, но сам вид мужика его напугал. Тот смотрел свирепо, как будто собирался сожрать мальчишку живьем.

– А, Ишимов! – У мужика получилось не «а», а какое-то «га», и вообще в речи проскакивал акцент – не такой, как у Дениса, но приятный даже. – А скажи мне, Ишимов, у тебя такой обычай – заваливаться спать с немытыми пятками?..

…Так Генка познакомился с главврачом больницы «Солнечная Скала» Петром Юрьевичем Омельченко. Петр Юрьевич был украинцем – человеком из того народа, который построил Эйфелеву Башню, снес Пирамиду Хеопса за то, что в ней молились Злым Силам, и отстоял город Кыив от нашествия танковых орд зулусов. По крайней мере, так говорил Омельченко, и, хотя Генка подозревал, что врач именно что врет, слушать его было интересно и весело. Петр Юрьевич обожал ловить рыбу, разговаривать «ридною мовою» (хотя великолепно знал русский), отпускать молодым медсестрам комплименты и по вечерам на пороге своего домика (находившегося тут же, на территории комплекса) петь с женой длинные грустные песни на два голоса. Еще он любил, чтобы его боялись и считали страшно суровым человеком – благо, внешность к этому располагала.

Пациентов-детей в «Солнечной Скале» не было. Если бы Генка побольше разбирался в форме и знаках различия Империи, то он бы понял, что тут много космолетчиков. Больница и лично Петр Юрьевич занимались вопросами последствий облучения. «Солнечная Скала» считалась ведущей в этом отношении для всего Человечества, а Омельченко консультировал напрямую сразу несколько министерств и служб, и его заключение было решающим. Всего этого Генка знать не знал и не подозревал, что ребенок с такой, как у него, болезнью для больницы буквально подарок. Впрочем, когда он рассказал Петру Юрьевичу о шахтах, то увидел врача на самом деле разозленным. Омельченко фыркал, как балхашская нерпа, потирал щеки и шею, бормотал что-то о «бисовых дитях» и еще совсем уж некрасивое, но более понятное.

Правда, случилось это намного позже. А первая встреча для Генки закончилась тщательным и даже болезненным осмотром – после того, как он, окончательно оробевший, пришлепал из ванной. Он боялся, что и все лечение будет таким же – попробуйте свести локти за спиной или вытерпеть, когда здоровенная лапища давит на живот так, что он, кажется, вот-вот прилипнет изнутри к спине!

Но опасения оказались напрасными. Более того, какого-то явственного лечения (как его понимал Генка) почти не было. Правда, в семь утра, как штык, его поднимал с постели сам Петр Юрьевич, выволакивал на балкон и заставлял делать гимнастику – почти такую же, как показала мама Дениса там – дома. Сам он при этом лупил кулачищами висевшую там же боксерскую «грушу» и, совершенно не сбиваясь с дыхания, рассказывал бесконечные интересные истории из своей прошлой жизни, проведенной в самых отдаленных уголках Земли и Солнечной системы. Истории были смешные, и Генке казалось, что вся жизнь врача была таким вот веселым калейдоскопом приключений, где даже стрельба выглядела нестрашной…

В восемь начинался завтрак. Потом – это время Генка не любил больше всего – его на час запихивали голышом в какой-то похожий на трубу аппарат. Лежать там было удобно, но пошевелиться не давали плотные мягкие фиксаторы, что-то гудело и щелкало, и нельзя было спать, при малейшей попытке голос Омельченко гудел прямо в ухо: «Хлопчэ, вжэ ж нэмае ниякой ночи, видкрый ясни очи!» – с такой силой, что гул отдавался в виски.

После этого, как правило, Генку вертели, крутили и донимали вопросами другие врачи, среди которых были явные иностранцы – не из Русской Империи, в смысле. Это было повеселей, но не очень-то приятно чувствовать себя манекеном или экспонатом… Потом – несмотря на лето – мальчишка до часа дня отправлялся в небольшой класс, где с ним занимались по нескольким предметам. Это Генке нравилось – раньше в школу он не ходил и думал: если в Империи все учителя такие и все так учат, то понятно, почему имперцы такие умные… В два был обед. А после обеда… в первый день Генка опять ожидал процедур или чего-то вроде, но на робкий вопрос, заданный попавшемуся в коридоре Петру Юрьевичу: «А что мне делать?» – Омельченко рыкнул: «А що душа забажае – гуляй, хлопче, до самой ночи!» Генка похлопал глазами – он думал, что это шутка. Но оказалось, что Омельченко не шутил. Генка в самом деле был свободен до восьми часов – до ужина. Совершенно свободен, если исключить то, что Омельченко в первый же день конфисковал у него всю обувку и заявил, что летом тут в его возрасте обутыми ходят только «кутюрье якыйсь, мий молодший так говорыть». «Кутюрье» Денис называл – Генка помнил – бестолковых и самовлюбленных людей, а мысль о том, чтобы ходить босиком, ничуть его не смущала.

Правда, в первые несколько дней Генка никуда не ходил – он обнаружил библиотеку и просто задохнулся от восторга, войдя туда. Когда Омельченко отыскал его там и выволок на улицу, мальчишка даже обиделся.