Макс Острогин - Икра будущего

Вылетели в зал. Станция. Я успел прочитать название — «Новый Мост: радиальная».

Простор сразу ощущается. Станция большая, наверное, народу много через нее проходило. Плитка под ногами оказалась выщербленной, выбитой, ни одной целой, Егор запнулся. Это так всегда, в самый нужный момент они запинаются. Поскальзываются.

Покатился на пузе, врезался в чьи-то ноги, заорал. Человек с мечом занес клинок над Егором, я выстрелил.

Патрон оказался с картечью, она угодила человеку в лицо, вырвала куски желтого железа. Не человек, статуя, памятник, а я на него целый патрон истратил, умели же раньше похоже делать.

Егор в страхе закрыл голову руками. Я огляделся.

На платформе стояли люди, с первого взгляда показалось. Совсем разные, и много. У некоторых руки были в карманах, другие почесывали в затылке, третьи прыгали на одной ноге, все занимались разными делами и все были ненастоящими. Отлитыми из железа.

Памятниками. Непонятно только, чему памятниками. Людям. Обычным. Они стоят памятника. Я схватил Егора за шкирку, подорвал на ноги, поволок Спрятались за приземистым толстым мужиком с такой же толстой собакой подмышкой, оба были явно счастливы, и мужик, и собака, мы укрылись у них в ногах.

Левый глаз Егора скосился слегка к переносице, ему очень шло, косой глаз, это человечно. Я хлопнул его по щеке, с оттягом, глаз выправился.

— Где червь?! — спросил Егор.

— Здесь.

Я снова схватил его за руку и потянул к концу платформы. Слизняк струился за нами, вилял между статуями, мне казалось, обнюхивал их, скорее всего и обнюхивал. Что-то он не очень быстрый, наверное, от зимы, все-таки в зиме есть свои преимущества, зима все простирается и простирается, от тошноты до невеселья…

В конце платформы статуи приобрели непонятное качество, если вначале они выглядели вполне обычными статуями, дурацкими, но определяемыми человеками, то к концу стали малоугадываемыми, почти уже не люди. Они растопыривали руки, пальцы их превращались в распространенные ветви, ноги прорастали копытами и прибылыми пальцами, сквозь лопатки пробивались остроперые крылья, а в руках, уже необязательно пятипалых, скучали странные предметы. Астролябии, если это были они, стимулы, изукрашенные крупными камнями, криптосы, машины Бэббиджа, и термометры Фаренгейта, и другие приборы, бессмысленные и беспощадные, я успевал читать таблички.

Егор зацепился за женщину. Масштабную, с тяжелой поступью, но почему-то повсеместно проросшую многочисленными иглами, сквозь туловище, сквозь лицо, сквозь глаза, иглистая такая, а для того, чтобы люди, спешащие на поезд, на эти иглы не накалывались, конец каждой снабдили плоской тарелкой. Пуговичный пиджак встрял между иглами, и Егор повис в соскучившихся по нежности руках. Женщина обняла его крепко, Егор задергался, стараясь освободиться. Зачем такие скульптуры? Как раньше люди сквозь них пробирались?

Егор влип в игловатую даму и застрял, и тут же со стороны входа показался слизень. Он обнюхал человека, похожего на забор, и безошибочно направился к нам.

— Тихо сиди! — шепнул я Егору. — Тихо!

Егор стал сидеть совершенно тихо, я приготовил винтовку.

Мы сидели в ногах суровой высокой женщины, слизень стрекотал к нам. Я пытался придумать, что мне дальше делать, и ничего, кроме побега, не находил. Бежать в глубь тоннеля. Бежать.

Но я знал, что не побегу.

Слизень зашелестел громко, и слишком громко, Егор не выдержал и кинулся прочь, и слизень упал на него и выдернул вверх, как легкую игрушку, и тут же уронил, не удержав извивающегося труса в слабеющих лапах. Егор брякнулся на пол между человеком на роликовых коньках и человеком-собакой и тут же пополз в сторону, торопливо и как-то не по-людски, забыв обо всем.

Иногда по тому, как человек ползет, все сразу видно. Егор полз совершенно дико, забыв достоинство, в панике, в безумии, очень спасаясь, слизень устремился за ним. Я повесил двустволку на игловатую женщину, перехватил поудобнее топор и выскочил навстречу погани, и с размаху врубил лезвие ему в шею у него в любом месте была шея, как в любом месте был мозг. Он не обратил особого внимания на топор, сдвинул мышцы, и топор выскочил, брякнул по полу. Повернулся ко мне, придвинулся резко, обнял лапками.

Именно обнял, его прикосновения оказались неожиданно бережны, он оторвал меня от пола и поднял на метр, тогда я заглянул в его глаза, их у него сорок восемь выпучивалось, если, конечно, глаза — это те прыщи, какими была усыпана поганская морда.

Я не большой знаток чтения по глазам, но в этих прыщах я прочитал одно — смерть. Смерть. Тогда я сделал то, что только можно было сделать, раззявил пасть пошире и выкусил этой поганке несколько зенок. С мясом. Раздавил их зубами и выплюнул. Слизень опять засвистел и вонзил мне в ребра уже острые гвозди своих околомордовых лап, если бы не бронепластины, если бы не жилет, выдрал бы мне легкие. Я выхватил второй топор, левый, и с размаху попытался перерубить ему позвоночник, но позвоночника не нашлось…

Сбоку заорал Егор. Я думал, он уже давно удрал, думал, он прячется где-нибудь под рельсами, или в старой бочке, или в мусорных баках, но он выскочил из темноты с бронзовой человеческой рукой и ударил ею червя. Слизень выпустил меня и снова занялся Егором.

Он разогрелся и теперь двигался гораздо быстрее, ухватил Егора поперек туловища и…

Заморозился. Егор высвободился, упал, вскочил, живой, слегка помятый, крепких челюстей у слизня не оказалось, присоска. Или хавало, жвало, хлюпало, рыло широкое, миножье, снаружи как будто с губами, а внутри еще подкрючья, чтобы не выпускать, проталкивать добычу в безразмерную пасть. Слизень замер, похожий на толстую неопрятную гадюку. Он снова заверещал, и теперь в его крике чувствовалась боль, настоящая.

Это был другой слизень. Крупнее. Гораздо крупнее, он, как и первый, вывесился из-под потолка, прямо над бронзовой фигурой человека с гитарой. Он схватил нашего слизня за хвост, смял и теперь втягивал его внутрь себя, пасть растопырилась почти на полтора метра, крючья жадно двигались, в стороны брызгала желтая дрянь. Наш не пытался сопротивляться, сложил лапы, видимо, старший все-таки впрыснул яд, а может, у этих тварей так положено.

Зато он орал. И орал, верещал, нестерпимо тоскливо, я отметил, что смерти боятся все, погань тоже.

Меня затошнило. Это было поразительно мерзкое зрелище, видимо, краев на самом деле нет, мир удивительно бесконечен, и мерзость бесконечна вместе с ним. Я надеялся на одно — на то, что мир в соответствии с его же законами двойственен и у любой медали есть и оборотная сторона. И если есть вещи, отвратительные до тошноты, то есть и вещи, до удивления прекрасные. Жаль, что я их почти никогда не видел, но они есть, в этом я почти не сомневался.