Вячеслав Миронов - Война 2017. Мы не Рабы!

— Эти рвутся в бой. Оба, что старший, что мелкий. Эх, Николай Владимирович, — он закурил, ты мне скажи как же так можно, а? У меня для Робинсон теперь особый счет. Хоть и давал зарок, что с бабами не воюю, но, чую, что сделаю исключение для этой мадам. Сам удавлю. — он показал, как сжимает обеими руками шею капитана.

— Он всего лишь винтик. Если бы не было у нее такой команды, так и не делала бы так.

— Сука. Все равно кончу.

— Твое право. — я пожал плечами. Заступаться за Робинсон я не собирался. — Что им от жены надо было? Где ты?

— Именно. Могли бы через детектор лжи пропустить ее, узнали бы, что она не в курсе. И не надо никаких пыток. Она вообще не имела никакого отношения к Сопротивлению. Только потому что моя жена. Вовремя успели. Как жена рассказывала, у фашистов такая методика была, что когда мать держится, то детей начинали травить собаками. Тут уже никакая мать не выдерживала.

— Я сам удивляюсь, как она у тебя выдержала, когда мальчишку прижигали сигаретами, а второму волосы на голове поджигали.

— Самое интересное, что старший истер зубы и прокусил насквозь губу, но не закричал.

— Я бы так не смог. — я покачал головой, у самого слезы подступили и комок в горле встал.

— Я бы тоже. — Иван глубоко затянулся, было видно, что ему сложно говорить без эмоций, без крика.

Люди, которые чистили оружие, прислушивались к нашему разговору. И судя по их реакции, также сопереживали.

— Жену спасло от сумасшествия только то, что она теряла сознание. Как только видела, как над мальчиками начинали издеваться, она теряла сознание. И надолго. Только ведром воды приводили в чувство. Ну, а следующий этап, после собак — надругаться в присутствии сыновей, чтобы те начали говорить.

— И на это способны?

— В камере, где сидела Ольга, были и такие. Одна потом сошла с ума. Тут и взрослый мужик умом тронется, что же про женщину-то говорить. И ведь находились палачи, желающие делать эту работу. — наверное, у них там такие школы, курсы есть.

— Ты, Иван, с семьей побудь, а я через несколько дней вернусь в город.

— Не выйдет. — Иван был смурен — я тоже в город пойду. Ты человек мягкий, а у меня свои счеты имеются к этой пришлой кодле. А семья пусть воздухом подышит. На природе быстрее отойдут от всего кошмара, что был с ними. Пацаны, особенно старший, в драку лезут. Они с самого начала хотели бомбу смастерить, чтобы фашистов рвануть, но вовремя по голове от меня получили. А вот теперь… Пусть с матерью будут. Пусть мать защищают. Да, и их портреты сейчас у каждого милицейского-полицейского. — потом резко, уже без улыбки-оскала, рубанул ребром ладони воздух — Я иду в город с вами. Решено. Обсуждению не подлежит. Надо силы объединять!

Окружающие понимающие улыбались. Но никто не проронил слова, все занимались своим делом — чистили оружие. Чувствовалось, что дисциплина у них железная. Без спроса в чужой разговор не полезут.

Но уйти нам не удалось ни через, ни через два. Из города пришла информация, что почти полностью взяли две боевые группы. Брали грамотно. Знали, кто, где живет, знали, кто, где отсиживается, отлеживается. Многие из наших отстреливались. Но силы были неравные. Трое подорвали себя гранатами, при этом погибло и было ранено около семи оккупантов. Но многие попали в плен… В том числе и один из командиров спортсменов. Его ранили, и был оглушен взрывом. Всех пленных, включая раненных, самолетами доставляли в Москву. Не добраться. Не освободить. Не помочь… Горько на душе.

Миненко метал гром и молнии, не стесняясь в выражениях. Все понимали, что это предательство. Не могли вот так просто взять две изолированные друг от друга боевые группы. Не могли. Значит, предали, продали.

42 человека в плену. Пятеро погибло кто при захвате, кто от ран и пыток. Наши люди. Те с кем я воевал бок о бок. Кто поверили мне, и пошли со мной, за мной.

Умом-то я понимал, что в войне неизбежны потери, а вот сердцем… Генерал, вступая в битву знает, что погибнут… Но я не генерал. И не готов вот так терять своих людей.

Срочно пришлось передислоцировать остальные группы. Менять систему связи между группами, и командиры сами поменяли связь внутри группы.

Я сидел на пеньке, ножом остругивал ветку. Заострял конец ее. Просто тупо строгал палку. Все яростнее, яростнее. Когда палка заканчивалась, рубил не вставая рядом ветку и тоже остругивал… Зачем? Не знаю. Вымещал злобу, или подсознательно делал кол, чтобы вогнать в сердце пиндосам и их соратникам. Не знаю. А, может, просто, чтобы не взвыть, не заорать от бессильной злобы. Курить уже не мог. Горло уже было обложено никотиновой слизью. Легкие кричали, что не могут дышать табачным смрадом. На водку смотреть не мог. Не брала меня водка. Лилась как вода, и не приносила ни облегчения, ни опьянения. Только горечь от утраты внутри усиливалась.

Постепенно внутри зрел план. Он по крупинкам выкристаллизовывался, обретал реальные очертания. Нужен адекватный, асимметричный ответ. Хлесткий, больной. Чем мы можем ответить? Уничтожением американской базы, захватом заложников из пиндоских вооруженных сил. Ну, а также надо поторопить трибунал, чтобы они поторопились с приговором для Робинсон и ее шайки-лейки. Пожалуй — это очень важно.

Я передал по цепочке мои приказы. Через три дня доставили ноутбук, в недрах которого были спрятаны допросы и суд над теми, кто издевался над нашими соотечественниками, друзьями по оружию. Именно друзьями, а не подчиненными.

Мы с Миненко включили ноутбук. Большое помещение, похоже на спортзал.

— Как думаешь, можно идентифицировать здание, чтобы не было наводки на цель, если разместить в Интернете? — спросил я.

— Вряд ли. — Миненко остановил изображение, попытался приблизить окна. — за ними был лишь кусочек неба. Ни теней от зданий, ни отображений в оконном стекле. Лишь кусочек неба.

Видно, что снимали с одной точки. Показывали лишь обвиняемых. Вопросы, которые им задавались, шли субтитрами в две строчки. Голосов не было слышно. Тоже хороший ход, не стоит давать врагам возможность лишний раз нас поймать. На русском и английском языках. Сверху — русский, внизу — английский. Ответы шли голосом на английском и перевод внизу — субтитрами. Все понятно. И тем, кто владеет английским и тем, кто как я в английском чуть лучше, чем в марсианском.

Охранники, те блеяли. Где же те бравые вояки, что позировали на фото и видео. Эти фотографии и видеосъемки, на которых охрана, не скрывая лиц позировала на фоне пыток, замученных людей. Растерзанные трупы лежали у охраны под ногами. Они, скалясь делали вид, что они порвали их зубами. Меня как нормального человека передернуло. С трудом подавил позыв рвоты.

Охрана признавала снимки, говоря, что они подлинные. А заниматься их всем этим заставляла капитан Робинсон. Она не позировала на передних планах, но на некоторых снимках и видеосъемках было видно, что стоит сзади. Камера случайно выхватывала ее. Но это была она. Робинсон не закрывала в ужасе глаза. Нет, она одобрительно улыбалась. Своей поставленной голливудской белозубой улыбкой. И не подумаешь, что она присутствует на казне, при пытках. Как вечеринке девушка стоит в углу и улыбается.