О'Санчес - Что может быть круче своей дороги?

— Это-то я понимаю, все верно.

— Слышал про старых урок, про Ванов?

— Слышал, но они — уж точно легенда, выдуманная Службой.

— Может быть. Но — мое мнение: забудь. Захочешь разбираться и воевать — препятствовать не стану, даже ненавязчиво помогу в приемлемом информационном формате, но — предъявят если — вынужден буду от тебя отказаться, глазом не моргну. Не из трусости, Рик...

— Да. Глен... Разве я когда сомневался!.. Знаете же, как я благодарен, без закоулков говорю. Я крепко подумаю, горячке волю не дам, обещаю. Скорее всего, приму ваш совет. Просто — легче жить на свете, с мечтою о справедливости и отмщении.

— Ок, дружище, ты же знаешь, как мы тебя ценим. Живи, работай, процветай, расти нам на смену, в конце-концов, ты же еще молодой... А справедливость... Справедливость — это истина, которая легла в нашу чашу весов...

— ...а несправедливость — удача, которая ошиблась дверью. Да, хороший фильм, хорошие слова.

— Тоже видел?

— Да, Глен, и даже одного из авторов знаю. Счастливо!

— Туда же.

«Ты еще молодой...»

Я молодой? Нет, я уже старый. Молодой — это не только, когда рубашка на плечах трещит, а не на пузе, это не только эрекция — которой только свистни, это даже не календарная юность по паспорту... Молодой — это когда вся жизнь впереди, а позади — только скорлупа яичная, из которой ты с радостью и без сожаления выбрался... А когда твое счастье поселилось в прошлом, и впереди ничего равноценного тебя не ждет... Эх...

Я регулярно вижу детей, и они мне рады. Но чтобы они горевали при расставании, или хотя бы сожалели, вслух бы выражали сожаление — нет такого. Вслух-то и я не сожалею, не в обычае у нас...

По-настоящему я перепугался за себя позже, когда после многомесячной паузы сел однажды к компьютеру, сдул пыль с недоделанных файлов, ухватился за плоттер-перышко... И — не можется мне!.. — плоскую рожицу нарисовать не могу, не то чтобы там что-то серьезное... Не мои руки, и глаза не мои! Вот где я прочувствовал в полной мере ощущения людей, поддавшихся бесу паники! Это как если бы вы шли, спешили домой, под уютный абажур, в окружение родных и близких вам людей и вещей, а вместо этого, за поворотом ключа открывается перед вами музейчик восковых фигур, полная копия вашего домашнего уклада, но — неживая копия, которая вас не слышит и на вас не реагирует.

Дело было вечером. К отцу мне совершенно не хотелось ехать, с матушкой я накануне, два вечера подряд, участвовал в жарчайших просветительских беседах, пассивным спарринг-партнером, правда... Уж она меня воспитывала, уж она... ее обличала...

С работы я вернулся — восьми еще не было. Что делать в такую рань? За окном темно и пасмурно... Телевизор — видно, не дано мне его полюбить, хоть и холостяк. В последние годы, я редко смотрю там что-нибудь, кроме рекламы. Это значит, что из нас троих кто-то ненормален. Троих? Ну да, включая меня, телевидение и рекламу.

Рисовать буду.

Сказано — сделано, уселся. В состояние паники я вошел — половины десятого еще не было, кое-как взял себя в руки — ближе к трем часам ночи. Преодолею — решил. Одним словом, спать я в ту ночь не ложился и был к утру совершенно тупой и временно счастливый: башка трещит, в глазах соль с перцем, но штрихи, цвет, контур — кладу уже на тройку с минусом. Даже свой парабеллум изобразил, на плоскости, правда, двухмерной проекцией, в три четверти ракурсом. Но и то хлеб! А потом опять антракты... Все думаю: сегодня приду с работы — и сяду. Завтра погощу у матушки — и плотненько засяду... Съезжу со стариками на природу — и, обогащенный пейзажами и деревенским кислородом... Завтра перетекают в послезавтра, те на конец недели, а потом в начало следующей...

Матушка моя очень меня любит, но не так-то просто мне с ней стало: как приеду — все поначалу хорошо, супчики-котлетки, подушечка под спинку, важные новости из телесериалов... А потом непременно разбор полетов, разъяснение мне моих ошибок, главная из которых — неудачный выбор спутника жизни, о чем она предупреждала и намекала чуть ли ни двадцать лет назад...

— Мама, ну что ты такое несешь... Да мы двадцать лет назад еще в школе учились...

— Да и в школе, представь себе! Судьба закладывается с детства. Но если ты считаешь, что твоя мать ни на что не способна, кроме как нести чушь...

И в слезы, разумеется... Все заботливые матери одинаковы... Да, я, как обычно, не туда языком мету, виноват, но и она в стотысячный раз мне все это повторяет, и как мне ей объяснить, что больно мне переживать раз за разом случившееся, что я слово «Шонна», имя ее, остерегаюсь лишний раз вслух произносить, потому что оно — словно ломтик счастья у меня на языке, утраченного, растаявшего счастья...

Нетрудно утешить любящую мать, которую ты и сам любишь всю свою жизнь, но... В следующий визит все повторяется с мелкими вариациями. Естественно, что и она переживает раскол глубже некуда. Хорошо хоть, внуки не видят разницы между «родными» бабушкой и дедушкой и «отлученными», равно их любят, хотя и сквозь призму простительного детского эгоизма...

Взялся я бегать по утрам, разминаться да потренировываться... А что толку, зачем? Не знаю, но за физическую форму зацепился, жировые складочки на боках истребил... Но зачем мне все это?.. Но бегаю.

Мир не без добрых людей: то там, то сям подуют мне в уши намеками, что видели... мою бывшую супругу... в обществе «молодого человека приятной наружности»... Ну и что?

Не сторож я настоящему моему. А вот ежели, не дай бог, выяснится, что это отдельное настоящее тянется за ней из нашего общего прошлого... Его убью, ее запрезираю. Без вопросов. Понадобится — у меня терпения хватит — два года, десять лет подожду, но с ним расправлюсь... с неведомым «с ним»... Так, чтобы никто и никогда... чтобы даже подозрения на меня не пало... Я ведь не один живу на свете, должен думать и о родственниках, о детях прежде всего. А с ней? Хм... Здесь посложнее... Не трону, конечно, она ведь мать моих детей... И презирать ее — за что? Я-то что — лучше? Правильно Мак говорит: мы — хуже! Ну и что? Нет нужды, что мы хуже, мне можно было — ей нет. Что такое — презрение? Это жалость без сочувствия. Сочувствовать ей, в ее измене, — ни за что не сумею, но и удара не нанесу. Точка. По поводу любовника. Предположим, существовал у нее любовник. За что его убивать? Ведь благодаря ему — мне глаза открылись на истинное положение вещей в семье, иначе — так бы и прожил жизнь счастливым слепцом... Оно бы по логике и так, но — достоин возмездия. Да. Здесь — никакого противоречия: когда мне доводилось иметь дело с замужними, я четко принимал для себя право на месть от мужа в мою сторону, я был виноват...

Впрочем, чего это я себя распаляю гипотезами и логическими допусками, время все покажет и все расставит... Если оно у меня есть. Есть конечно, да чем бы его занять? Никогда бы не подумал, что у меня образуется такая бездна свободного времени, с которым я решительно не знаю, как его употребить, чтобы унять пустую боль внутри... Вот и маюсь фигней, вместо того, чтобы рисовать, например... Ребята на работе из года в год обсуждают футбол, на матчи ходят, по телевизору смотрят — не по мне это. Пытались, и не раз, меня заманить пивом и пропагандой: «Ты чего, Рик! Да это же спорт, это красота, это международный престиж! Весь Бабилон болеет за свой «Апогей», что — все глупее тебя? Пойми ты, чудак, сборная защищает честь и престиж всей страны!»