Николай Ерышалов - Каратели Пьяного Поля

А может, эта картинка – трехлетней давности? Или совсем не соответствует действительности? Может, фальшивой монетой пришелец похмелье свое оплатил? Влез в мою голову. Обшарил ее. Проникся моей проблемой. И покатилось яблочко – да по блюдечку, перебирая виды и зрелища, пока не подсунуло то, чего я наиболее страстно желал.

Он встал. Справился с головокружением, вышел. Небо было черно, плавали звезды. Снисходительно месяц щурился, глядя на неважные земные хлопоты. Конь переступил копытами, давая знать о себе. Взобравшись в седло, Георгий почувствовал себя уверенней. Ночь июньская коротка, надо подальше убраться отсюда. Вместе, гнедой, будем хозяйку твою искать. Вот только где? Пришелец, подлец, мертв. А кроме него подсказать некому.

Выйдя к реке, он бросил поводья. Конь, предоставленный самому себе, повернул на юг.

Я ведь думал, гнедой, что навечно останусь здесь. Думал, некуда, незачем больше жить. Но тронули, подтолкнули – качусь. Словно яблоко по блюдечку. Наливное по серебряному.

– Кто таков? – спросил Засыпкин вошедшего.

– Так по поводу Пьяного Поля, – сказал вновь прибывший гость, присаживаясь. – Был сигнал.

– О-о… бе-пе… пе? – спросил Засыпкин ехидно.

– Особый отдел… по безвозмездной помощи… погорельцам, – хрипловато, с заминками подтвердил визитер. – Ну… фигурально. А на самом деле – того…

– Тоже Первач? – поинтересовался Засыпкин.

– Ну да, Первачев… Фамилия… – Посетитель замялся. И даже показалось Засыпкину, что слегка порозовел. – А если про это, то да. На вокзале баба уверяла: первач. Не бзди, говорит, первостатейный. Ну, я и конфисковал – путь-то неблизкий, вагоны битком, толкотня…

Засыпкин отвернулся к окну. Там боец чистил картошку. Гусь косился на его сапог.

– …ну а когда того, то и нет его. Маузер, патроны при мне, а мандата нетути, – бормотал приезжий. – Но я его запомнил, товарищ Засыпкин, у него вид такой, будто бы…

– Сергеев! – крикнул Засыпкин в открытое окно. – Ты сбегай маслица у Марковны попроси! С маслицем нынче картошечка будет. Ну? – обернулся он к посетителю.

– Что – ну?

– Что предпринимать будешь?

– Как что? Карать. Они же хлеб, суки, прячут. Перегоняют, пьют…

– А ты бы сам не запил со страху? Да ты на трупы их погляди. Упыри! Я велел их на ледник бросить.

– Карать есть первое дело революционной пролетарской дек-тат-уры, – веско произнес приезжий. – А иначе что? Разболтаются… Сегодня село поставки сорвало, завтра уезд. А опосля? Губерния? – Приезжий привстал, войдя в карательный раж, и даже собрался грохнуть кулаком по столу.

– А ты покажи-ка, друг любезный, мандат, – хладнокровно и даже словно прикрывая рукой зевок, сказал Засыпкин.

– Я ж тебе сказал, где мандат.

– А ты мне без мандата кто? Хрен в пальто и без пуговиц. Я тебя сейчас арестовать прикажу. – В окно внесло запах дыма. Во дворе боец разводил костер, налаживал котелок с картошкой. – Да твоим мандатом, может быть, контра пользуется. Так что сиди и не рыпайся. Значит так. Если правильно составишь отчет – подчеркиваю: некарательный – напишу, что сгорел твой мандат в борьбе с демонами контрреволюции. И печать поставлю.

– С какими еще демонами?

– Я ж тебе говорю: на леднике. Покажу после.

По участку улицы, видному из окна, тяжело проскрипела телега. Лошадь вел под уздцы небольшой мужичок, тоскливо ссутулившись, босой, в сильно поношенном городском пиджаке, накинутом на голое тело. Засыпкин мельком отметил какой-то непорядок в его лице, но какой именно, не ухватил. Он сунул руку под стол и достал бутыль.

– Вот. Привет нам с тобой. С Пьяного Поля.

– Мне к заданию приступать надо, – неуверенно произнес безмандатный, в то же время пристально глядя на бутыль. Он вдруг замигал часто-часто и трудно сглотнул.

– Да выполнено твое задание. Отдыхай, – сказал Засыпкин.

– Как выполнено?

– Привезут они хлеб. Уже возят. На станцию. И фураж. И картошку. Все, что начли на них, то и возят. И вот – самогону бутыль. Чтоб, значит, простил подлецов и не гневался.

Командировочный в свою очередь глянул в окно. Обоз продвигался вдоль улицы к железной дороге. В котелке у бойца булькало. Он представил себе: картошка, горячая, рассыпчатая. Присыпанная крупной серой сольцой.

– А что ты там про ледник?

– Да ты выпей сначала. А то зрелище таково, что не приведи Господи. Особенно непохмеленному. Не пускать! – вдруг рявкнул Засыпкин, но было поздно. На пороге возник Гамаюнов. – Мол-чать! – Челюсть Гамаюнова обиженно вздрагивала. Так что при всем желании он ничего путного произнести не мог. – Если ты мне снова свою теорию, – сказал Засыпкин, – то я обратно тебя в подвале запру. Выйди. Ладно, войди. Садись. Пей.

– И не видно в самом выгодном свете, – развивал теорию спустя полчаса Гамаюнов. – А почему? А потому: вращающаяся световая воронка, завихрение света, световорот. Я сначала предположил, что цилиндр, но если б цилиндр – то тогда в него сверху заглянуть можно. Как в стакан. – Он заглянул в стакан, в котором на данный момент было пусто. – Так что конус, господа. Конус. Извиняюсь: товарищи.

– Я, брат, простой рабочий. Проще простого рабочего ничего нет. И совет мой тебе простой: молчи, сколь терпения хватит, – сказал Засыпкин. – Тогда и я, сколь терпения хватит, буду тебя терпеть. А начнешь народ баламутить – смотри. Руки у меня длинные, а разговор короткий.

– Понимаю, товарищ Засыпкин. Постараюсь, товарищ Засыпкин. Держать в тайне. Подписку дам, – бормотал ученый, но напустив таких интонаций, что было ясно: убийства инопланетян он советской власти никогда не простит.

– Подписку… Кровью на стенке подпишешься. Так, командир?

– Стало быть так, – подтвердил командировочный. – У нас сейчас иная задача: Россия, брат. Поднимать ее надо. Палками, если надо. Как издыхающую, если надо, лошадь. Ну и, конечно, кормить. Не до планетян.

– Сергеев! – высунулся в окно Засыпкин. – Да что ты, брат, нам всё эту картошку? Штык на твоем винтаре есть? Коли гуся!

– Так это ж Марковны гусь! – испугался Сергеев, затевавший еще котелок.

– Ничего, атакуй! За ней контрреволюционный грешок числится! Так я ей ин… ик… индульгенцию выпишу!

Патина – пленка, налет.