Валерий Большаков - Наблюдатель

– Ого! – воскликнул Лобов.

– Это саркофаги, – оборвал его восторги Цеф Фтет. – Ищите биопсихомодули!

– А на что это похоже? – спросил Рич.

– Нашел!

Цеф Фтет, взволнованно кудахтая, обежал невысокий вытянутый постамент с овальным углублением посередине.

– Ложитесь сюда! – велел он Давиду. Виштальский присел на постамент и перекинул ноги, возлегая на овальное ложе. Ложе было предназначено для Волхвов, и хомо мог располагаться в нем хоть вдоль, хоть поперек.

– И что?

– Нужно произвести закрывание глаз. И терпеть ожидание.

– Ясно.

Давид зажмурил глаза, но ничего не почувствовал. Мысли по-прежнему метались в разгоряченном мозгу и никак не хотели успокаиваться.

– Глядите! – ахнула Вита, и Виштальский открыл глаза.

Сверху на него опускалась массивная колонна, метров пяти в диаметре, в разрезе похожая на постамент, и с таким же овальным углублением.

– Это его не раздавит? – встревожилась Бока.

– Не надо иметь тревожного ожидания. Колонна бесшумно опустилась и плотно прикрыла Давида. «Ничего, – подумал он, бодрясь, – наши рядом, не дадут помереть замурованным…»

И тут на него нахлынуло. Это было как взрыв вовнутрь – миллионы образов ворвались в мозг, разрывая внимание, окуная в бездну ассоциаций, в космос видений. В голове кружились одновременно тысячи планет, туманности светящегося газа путались под ногами, мириады звезд звенели комарьем, от которого хотелось отмахнуться.

Постепенно поток информации схлынул, истончился до струйки, до отдельных капелек. Колотящееся сердце стало успокаиваться, пересохший рот уже не хапал воздух для бешено трудящихся легких. Пот, струившийся по щекам, высох. Наступил покой. И пришло знание.

Давид совершенно ничего не понимал из того, что потоком вливалось в него. Информационная лавина не впитывалась им на манер губки, а пропускалась насквозь, словно через сито. Но все же кое-что задерживалось в извилинах, оседало тяжелыми зернышками намытого золота.

К примеру, он знал теперь, что башни на терминале Мосса назывались преобразователями, а отдельно стоящие купола, которые ксенологи обозначили как коллекторы, на самом деле были узлами флаинг-сети.

Давид вздохнул, ощущая, что хорошо отдохнул и набрался спокойствия, и приказал биопсихомодулю открыться. Он отдал приказ буднично, как бы мимоходом, нисколько не удивившись подъему мощной колонны – усилителя.

Виштальский упруго поднялся и был поражен, когда к нему на шею кинулась заплаканная Вита.

– Я тебя уже похоронила! – ревела она.

– Да успокойся, – сказал Давид с оттенком растерянности, – чего ты?

Побледневший Лобов проговорил с оттенком озабоченности:

– Ты отсутствовал ровно двадцать два часа.

– Да вы что?! Тогда мне пора.

Нежно поцеловав Виту, Давид отстранил девушку и упругим шагом направился к «мармеладной» стене. Мимолетное желание было тут же исполнено – дезинфицирующая перегородка разошлась трясущимся проемом.

Взбежав по пандусу наверх, Виштальский вышел под утреннее небо. «Долго же меня не было…»

Он услышал, как торопятся выйти за ним его друзья, и тепло улыбнулся. Совершенное спокойствие, обретенное давеча, не покидало его.

– Если император уже решился на «демонстрацию силы»… – неуверенно проговорил Лобов.

– Не решился, – беспечно ответил Давид. – В данную минуту Свантессен мучается с похмелья.

– Откуда ты знаешь?

– Просто знаю.

– Пошли тогда!

– Вы идите, а я кое-что опробую.

– Что именно?

– Флаинг-сеть.

Давид расставил руки в стороны и плавно взмыл в воздух. Поднявшись выше терминала Мосса, он развернулся и полетел, подставляя лицо прохладе раннего утра. Воздух рядом с его телом словно мутнел, теряя прозрачность, но становясь при этом надежной опорой – за воздух можно было уцепиться рукой, удобно упереть ногу.

Внизу скользили скалы и рощи, потом пошли огородики и садики, а страх высоты, страх падения так и не появился в Давиде. Он твердо знал, что не может разбиться. Не может – и всё.

Освещенная встающим солнцем, приблизилась громада Башни – полуразрушенного преобразователя, переделанного невежественными предками курредатов под свои убогие нужды.

Виштальский выпрямился и опустился на верхнюю площадку Башни – бывшей Обители Большого Жреца, а ныне резиденции его владычества императора.

Хассе внизу просыпался. Распахивались окна, хлопали двери, доносились первые голоса. Зацокали копыта долгоногов.

А потом послышались звуки близкие – постанывая и покашливая, ругаясь и шаркая, наверх поднимался император Вантасс.

Он не удивился, застав на Башне Виштальского.

– Давно ждешь? – проскрипел Свантессен, морщась и отирая ладонью пот.

– Да нет, я только прибыл. Срок ультиматума близок к окончанию, мой император?

Свантессен хихикнул и тут же скривился.

– Ох… – вздохнул он. – Больше капли в рот не возьму! Дорвался я вчера, налакался, как зюзя… Ну, что? Пора показать, кто на Маран-им хозяин! Как ты считаешь, Давид?

– Самое время, – кивнул тот.

Император глянул в розовеющее небо, где ярко блестели пять или шесть пятнышек – планетарные крейсера Земли. Свантессен вытянул руку с расставленными пальцами и медленно свел их в щепоть. Пятнышки плавно сошлись, выстраиваясь в ромб. Мегатонные корабли, подчиняясь приказу носителя транслятора, перемещались в пространстве с громадными ускорениями – гравикомпенсаторы, вероятно, работали на пределе мощности.

– Хватит, пожалуй, – спокойно сказал Давид.

– Что? – не понял император. – Что-что?

– Хватит баловаться, Свантессен. Снимите транслятор и ступайте под домашний арест. Я думаю, Чрезвычайный Трибунал учтет ваши прошлые заслуги и не приговорит вас к физическому удалению.

Император выпучил глаза, не веря ушам.

– Давид, ты что, чокнулся? Извинись, и я забуду твой проступок! Или…

Император угрожающе нахмурился, а на губах Давида заиграла насмешливая улыбка.

– Или что?

Лицо Свантессена исказилось. Он вскинул руки, скрючивая пальцы, и с неба ударил столб энергии, достаточный, чтобы обратить в пар всю Башню. Но над головою Давида чудовищный луч остановился, словно упершись в непреодолимую преграду, растекся тающей полусферой и погас.

– Умри! – взревел император.

– Двоим нам тесно в этом городе, – проговорил Давид любимую присказку ганфайтеров с Дикого Запада, – один из нас должен уйти. Но я не хочу убивать своего… пусть не учителя – преподавателя. Все равно, не хочу. Пусть тебе отомстят те, кто люто ненавидит императора, ненавидит Большого Жреца. Те, кого ты преследовал, кого делал вдовами и сиротами, кому портил жизнь и лишал простого человеческого счастья. Лично я не испытываю к тебе ненависти, но и жалости во мне тоже нет. Ты был талантлив, ты был выдающимся ученым. И что же? Ты променял достойную карьеру на поприще убогого властолюбца, и вот он, предел, достигнутый тобой, – предательство! Знаешь, я и сам человек недобрый, жестокий, безжалостный. Но даже помыслить не могу об измене Планете. При слове «измена» я представляю мерзкую выгребную яму, полную вонючего дерьма, в котором копошатся личинки. Вот такая аналогия.