Константин Соловьев - Раубриттер (IV.II - Animo)

В него точно врезался рыцарский доспех на полном ходу. Десятки квинталов [7] Квинтал — средневековая мера веса, приблизительно равная 49 кг. холодной бронированной стали.

Он упал беззвучно, не успев даже вскрикнуть. Это было похоже на горную лавину, рухнувшую с утесов Альб и мгновенно размоловшую его, закрутившую в вихре из черного и белого. Он попытался сопротивляться ей, но правая рука мгновенно хрустнула и вывернулась под странным углом, отчего пальцы, сжимавшие лайтер, разжались сами собой.

Не падать. Если упадет, они сомнут его числом и тогда…

Он попытался выпрямиться и мгновенно получил удар в ухо, от которого голова зазвенела медным котлом, а перед глазами вспыхнули перетекающие друг в друга желто-зеленые звезды.

Не падать! Извернуться, отступить, перенести вес на левую ногу, оттолкнуться, поднырнуть… Может, он не был в числе первых учеников по панкратеону [8] Панкратеон — древнегреческая борьба. , ему часто не хватало природной ловкости, но наставник по фехтену [9] Фехтен (нем. fechten — «сражаться, бороться») всегда отмечал его превосходную реакцию и несомненный талант, особенно по части безоружного боя. Может, и льстил, просто хотел сделать приятное отцу…

Он не успел даже повернуться, чтоб встретить натиск боком. Не успел понять, с какой стороны пришел удар. А в следующую же секунду уже было поздно, потому что ударов оказалось столь много, что тело отказывалось даже регистрировать их, воспринимая одним яростным шквалом.

Он катался по снегу, воя от бессилия и боли, но едва ли это можно было назвать сопротивлением. Просто жалкой попыткой тела спастись от боли. Его опрокинули вниз лицом и били ногами, так, что трещали ребра, а когда он все-таки нашел силы перевернуться и приподняться на локтях, страшный удар в лицо заставил мир оглушительно ухнуть и съежиться до размеров рисового зернышка. И мыслей вдруг не стало вовсе, потому что некому и незачем стало думать, осталась лишь боль, грызущая его тела собачьими пастями. Боль — и вкус растаявшего снега в окровавленном рту, который он безотчетно глотал.

Поняв, что он перестал сопротивляться, еретики обступили его, громко переругиваясь и сквернословя на неизвестных ему языках. Сразу несколько десятков жадных рук впилось в него со всех сторон, и каждая была похожа на наделенного чудовищной силой паука.

Кто-то поднял оброненный им лайтер и бережено смахнул с него снег. Кто-то сорвал с пояса серебряную флягу и, видимо надеясь обнаружить в ней драгоценное вино, опрокинул в свою гнилую глотку. Кто-то деловито стаскивал с него ботфорты, бесцеремонно разрезая шнурки.

Он попытался сопротивляться лишь однажды, когда один из еретиков нащупал на его шее медальон с материнским локоном. Расплатой стала затрещина — такая, что мир-зернышко вдруг начал резко таять, а собственное тело Гримберта уже никак в нем не ощущалось, съеживаясь в размерах. Оно уже ничего не весило и, кажется, вот-вот должно было распасться на атомы.

Наверно, это Господь все-таки решил вознести его на небо, подумал Гримберт, но подумал как-то отстраненно, будто мысль была не его собственной, а пришла через нейро-шунт.

Это хорошо. Магнебод. Отцу не придется. «Убийца». Турин. Снег, снег, снег, везде этот снег. Все-таки, значит, прав был Аривальд.

Вкус снега с привкусом меди во рту. Гомонящие голоса. И даже боли почти нет.

Он вознесся на небо так стремительно, что сознание затрепетало и беззвучно погасло, точно пламя свечи на ветру.

Он очнулся не в небесных чертогах. Должно быть, в последний миг, когда его душа возносилась, бросив бренное тело, святой Петр преградил ей путь, обнаружив в своем талмуде какой-то застарелый, но тяжкий грех.

Его низринули вниз. Но не в адские бездны. Там-то, по крайней мере, не приходится жаловаться на холод. А именно холод доставлял Гримберту наибольшее количество неудобств.

Проклятый холод. В тесной землянке, где он был заточен, не было ни кровати, ни койки, лишь дрянная лежанка из вороха гнилой соломы и жухлого тряпья, от которой было больше вони, чем тепла.

Он лишился ботфортов, но гамбезон из выделанной кожи, хоть и порядком потрепанный, остался на нем. Не потому, что среди еретиков попались благородные разбойники, понял он, просто никто из них не разобрался в хитрой системе шнурков и ремней, которые стягивали его.

Должно быть, он долго провалялся в беспамятстве, потому что ледяная земля высосала из его тела все крохи тепла, превратив в куль промороженного мяса с костяными осколками. И пусть оно казалось онемевшим, бесчувственным, вымороженным до такой степени, что не способно было чувствовать боль, Гримберт мрачно подумал о том, что в самом скором времени ему придется проверить это наверняка. Боль не ушла, она лишь затаилась и, несомненно, вернется, как только его тело оттает в достаточной мере, чтобы ощутить ее во всей полноте.

От этих мыслей было еще паскуднее, чем от холода, поэтому Гримберт пытался оттеснить их в край сознания, заняв голову более насущным, пусть и совершенно бесполезными, делами.

Ребра были отбиты так, что он едва мог дышать, слабого дыхания не хватало для того, чтоб отогреть пальцы, которые от холода превратились в скрюченные багровые когти.

Чтобы хоть немного восстановить ток крови по замерзшему избитому телу, Гримберт стал делать гимнастические упражнения. Этим нехитрым приемам его в свое время обучил Магнебод. Не для того, чтоб закалить тело, а для того, чтобы не допускать в нем застоя крови и желчи, неизбежных при долгой нейро-коммутации, пока рыцарь пребывает скрюченным внутри своей бронированной раковины.

Когда Гримберт отлынивал, старый рыцарь больно хлестал его прутиком по спине, вынуждая активнее приседать и выше задирать ноги. «Придет время — поймешь, — посмеивался он, сам невозмутимо прохаживаясь по гимнастической зале, — Поверь, проклятье Святого Фиакра [10] Проклятье Святого Фиакра — средневековый эвфемизм для обозначения геморроя. испортило рыцарям больше крови, чем все кумулятивные мины лангобардов…»

Крохотная землянка была слишком мала даже для того, чтоб он мог сделать дюжину шагов, к тому же от каждого резкого движения тело наливалось болью в бессчетном множестве мест, а голова начинала паскудным образом звенеть, но он не прекращал своих попыток.

Наклон. Правый мах. Левый мах. «Турецкое седло». Маятник. Колодезный ворот.

Он делал это не потому, что упражнения приносили удовольствие, они даже почти не согревали, но потому, что стоило ему на миг остановиться, как в голову начинали лезть мысли, страшные и извивающиеся, точно мутировавшие змеевидные твари, и от мыслей этих тело цепенело, утрачивая немногие крохи сил.