Константин Соловьев - Раубриттер. Animo

— Пощады, мессир! Будьте великодушны! Только не это!

— Что, мерзавец, испугался? — Гримберт удовлетворенно кивнул, — То-то!

— Испугался за вас, мессир, — смиренно отозвался старший паж, — Зная ваши непростые отношения с цифрами, я был уверен, что в освоении сложной арифметической науки вы не продвинулись выше сотни. А тут сразу триста! У вас с непривычки может пойти носом кровь, если вы вздумаете считать удары.

Чертов хитрец! Гримберт едва не расхохотался во все горло, испортив игру.

— А, заткнись, Вальдо!

— Сам заткнись, бестолочь!

***

Олень, напомнил себе Гримберт. Чертов распроклятый олень. Он добудет его, даже если придется расстрелять половину боезапаса и выбрать до дна весь моторесурс.

В сущности, как добыча он почти не представлял ценности. Отцовские егеря доставляли в палаццо достаточно дичи, чтобы его обитатели не испытывали в нем недостатка. Кроме того, Гримберт не испытывал пристрастия к оленине, находя ее жесткой и жилистой, годной в пищу разве что слугам. Даже приправленное изысканными соусами, приготовленное лучшими поварами Туринской марки, такое мясо не могло идти ни в какое сравнение с сочной мягкой свининой, которую поставляли придворные свинарники. Правда, свиньями существа, дающие мясо к маркграфскому столу, именовались больше по привычке, не так уж много генетических черт они сохранили от своих диких прародителей. Гримберт однажды видел их мельком, исследуя дальние закутки отцовских владений — бесформенные туши бугрящейся протоплазмы, слепо ворочающиеся в огромных стеклянных чанах. Не сохранившие в результате многовековой селекции ни конечностей, ни зачатков разума, они, кажется, не испытывали даже боли, когда мясники разделывали их прямо в чанах своими огромными тесаками, окрашивая циркулирующий физраствор в алые оттенки.

Не прельщали его и рога, которые можно было бы прибить к трофейному щиту и повесить где-нибудь в палаццо, подражая отцу. Он вообще не испытывал тяги к охоте, находя ее устаревшим на много веков ритуалом, долженствующим продемонстрировать мужество и отвагу, но ритуалом совершенно бессмысленным и малоинтересным.

То ли дело отец!

Устав от многочасовых споров с канцлером, казначеем и майордомом, как и полагается «вильдграфу», он в любой момент мог кликнуть егерей, главного егермейстера, залихватски свистнуть, схватить флягу с вином и исчезнуть в неизвестном направлении, оставив после себя лишь едкий бензиновый чад и огромные вмятины в брусчатке, оставленные его доспехом. Маркграф Туринский охотился истово и страстно, отдавая этому увлечению столько же пыла, сколь и войне, и это роднило его со старыми рыцарями великой Франкской империи.

Отец презирал охоту с аркебузой, входящую в моду при императорском дворе, считая ее оружием черни, был равнодушен к охоте с псами и редко обращал внимания на капканы. Будучи человеком, положившим всю свою жизнь на алтарь рыцарской доблести, он и помыслить не мог охотиться как-то иначе, нежели в своем собственном доспехе.

Может, он не отличался великим терпением, как страстотерпцы старых времен, и был лишен прирожденного охотничьего чутья, но компенсировал эти недостатки плотностью огня и комбинированными бронебойно-зажигательными патронами. Когда его «Вселенский Сокрушитель» походкой триумфатора возвращался обратно в Турин после недельного отсутствия, он выглядел так, словно дал бой целой лангобардской армии — пустые боеукладки, барахлящая ходовая, ободранная по всему корпусу краска, пороховые опалины… Но в каком бы виде он ни заявился домой, он никогда не возвращался с пустыми руками, за доспехом отца обычно ехало по меньшей мере полдюжины тяжело груженых трициклов, везущих его охотничью добычу.

Нет, подумал Гримберт, вспоминая эти грохочущие процессии, въезжающие в Турин, везущие за собой десятки квинталов мертвого размозженного пулями мяса, мне и даром не нужна эта тварь с рогами и копытами, но здесь дело принципа.

Во-первых, поразив ее, он заставит прикусить язык Вальдо. Тот, наверно, уже вовсю придумывает впрок шуточки об его охотничьих похождениях, шуточки, которые Гримберт обречен выслушивать по меньшей мере всю следующую неделю. Он докажет, что рыцарь в силах поразить цель без всяких бортовых вычислителей, пусть даже ему двенадцать лет отроду.

Во-вторых… Что ж, стоит признаться хотя бы самому себе. Вовсе не олень завел его сегодня так далеко от туринского палаццо, в сумрачный Сальбертранский лес. Но лишь увидев его рогатый силуэт, еще прежде, чем вспыхнули алые прицельные маркеры, сам для себя загадал — если «Убийца» поразит цель, значит, сегодняшнему его намерению будет сопутствовать удача. Сущее суеверие, конечно, позволительное малолетнему ребенку, но не рыцарю, однако Гримберт не мог отвязаться от этой мысли. Сегодня ему очень нужна удача. Даже больше, чем в тот день, когда он сдавал экзамен по вспомогательным тактическим схемам сердитому Магнебоду. Сегодня он докажет отцу то, что силился доказать три предыдущие года, обычно безо всякого успеха.

Докажет, что достоин именоваться рыцарем. И неважно, чем он управляет, старой рассохшейся развалиной или лучшим доспехом Туринской марки.

***

Гримберт всегда был равнодушен к охоте. В тех случаях, когда на него накатывало желание поупражняться в стрельбе по движущейся цели, а мишени на стрельбище приедались, он отправлялся в Мандрийский лес, расположенный в каких-нибудь трех лигах от города, ухоженный благодаря стараниям отцовских лесников, полный звенящих ручьев и изящнейших рукотворных рощиц из деревьев, наполняющих воздух упоительными ароматами, никогда не встречающимися в дикой природе. Слуги, услужливые и бесшумные, точно доброжелательные духи, мгновенно расстелят циновки, чтобы уставшие охотники могли выпрямить ноги, поднесут вино, уберут с тропы листву…

На тот случай, если юный маркграф желал испытать себя долгим маршем, чтоб нагулять аппетит, к его услугам был Шамбонийский лес, его собственный, подаренный на десятилетие отцом. Пусть не такой светлый и ухоженный как Мандрийский, не такой изысканный, он, в то же время, хранил собственное очарование. Именно там, в дебрях Шамбонийского леса, Аривальд, порезав палец остро заточенным кинжалом, украденным в дворцовом арсенале, принес Гримберту личную клятву — нелепый детский ритуал, о котором они никогда не заговаривали, но который оба хранили в сердце, точно драгоценную реликвию в неброской раке.

Помимо этого отец содержал также лес Орридо, хоть сам никогда в нем не охотился. Этот служил для приема гостей — высокородных дармоедов, императорских эмиссаров, голодных, точно бродячие псы, окрестных баронов, словом, всей той алчной публики, что способна разорить целое герцогство не хуже сарацинского нашествия. Неудивительно, что Орридо находился в незавидном состоянии. После того, как по нему проносилась улюлюкающая баронская орда, заливающая все вокруг отравой из газометов и искренне считающая это славной рыцарской охотой, лес надолго превращался в средоточие миазмов, гнили и продуктов биологического распада, из которого надолго уходила всякая жизнь.