Дмитрий Шмельков - Чудо для Леры. Очная ставка

– Дер Фюрер хат рихт, дизе национ фердинт эс, нур склафен цу зайн. Ком шон, вир хабен вил цу тун. (Фюрер прав, этот народ достоин быть только рабами. Пошли, у нас ещё дела.) Троица в серой форме зашагала дальше вдоль домов.

Я то приходил в себя, то сознание снова милосердно покидало меня. Сначала меня кто-то бил сапогом. Потом мне мерещилась грубая отрывистая речь с гырчайщей «р». Затем снова кто-то бил. Сейчас меня несут за руки и за ноги. Моя голова свесилась промеж рук назад-вниз. И черт возьми, как же холодно. Допился? Охрененно погулял. Сколько меня несли, от куда, кто и куда я не понимал. Открыв глаза, и попытавшись приподнять подбородок к груди, силился осмотреться. Почти получилось, но острая боль в затылке помножила все усилия на ноль, моя голова опять беспомощно повисла на шее.

– Йоптыть! Да он живой! – сказал тот, что держал за руки.

– Ты стукнутый чтоль? Он там несколько часов провалялся. – ответил ему второй.

– Да говорю тебе. Живой, как есть. Вон головой мотает.

Меня грубо бросили на промёрзшую землю. Всё тело прострелило болью от затылка до пяток. Над головой нависли две фигуры в шапках и ватниках.

– Э, родной, ты чёль, в натуре живой? Один из них пошлёпал меня по щеке шершавой ладонью и помахал ею перед глазами.

Я шумно с хрипом выдохнул и снова провалился в тошнящую муть отключки.

***

В тускло освещённом лампой коптилкой помещении, стоял перекатываясь с пяток на носки седой невысокий мужчина лет сорока. Перед ним в грязном ватнике виновато топтался заросший парнишка не больше двадцати лет.

– Вы нахрена его сюда принесли?

– Ну так он же это, живой вродь.

– Бараны, кто он вообще такой? Где вы его подобрали?

– Так это же не мы, Василь Прокофич, эт наши из полицаев. Его патруль немчурский нашёл, ну наши его и забрали, ну вроде как мертвый казался. А он глядь – живой. Молчит, глазами лупает и опять, таво, сознание потерял. И точно наш то.

– Как узнали? Он же голый и молчит.

– Ну так у него же это, ну на руках, это на обоих эти… татуировки: Маша и Даша.

– Я тебе такие нарисую – закачаешься.

– Прокофич, ну мы то, что, ну коль не наш, ну шлёпнем, да и делов то.

– Погоди шлёпать. Так, дайте ему одеть что-то, мы же не как эти, не будем издеваться. Кипятка что ли налейте. Жрать не давать! Нечего переводить. Я поговорить с ним хочу.

– Ну я пойду?

– Ступай и это, как очухается, сразу сюда его. Да свяжите хорошенько. Мало ли…

– Так связан уже.

– Иди.

Василий Прокофьевич Будко, будучи до оккупации директором школы, не слыл глупым человеком, информацию анализировать умел. Из просачивающейся в подполье информации Будко знал, что на Краснодар с флангов начинают подходить дивизии 56-й армии Гречко. А в Адыгею вошли уже Рослый и Рыжов. И такими темпами если всё пойдёт, то через месячишко погоним мы немчуру ссаными тряпками до самого их поганого фатерлянда. У нас в качестве помощи заготавливаются две акции. И нагадим мы фрицам ох как хорошо. И знают они гады, что просто так мы сидеть не будем. Вот и засуетились активнее шавки фашистские. И как раз подкидыш этот. Будко, конечно, не был разведчиком и нюансов не знал. Но и не сведущему в таких вопросах человеку понятно, что сработали (если это действительно шпик) очень и очень грубо. Подсунули бы грязного и лохматого, подозрений было бы меньше. Тут что-то другое. А выглядел подкидыш и за правду очень странно. Первое татуировки. Кто такие делает? Да и выглядят они не свежими. Короткие волосы аккуратно подстрижены. Выбрит опять же. Руки холёные без отпечатков физического труда, ногти аккуратно подстрижены. Даже мозолей на ногах нет. Обязательно нужно поговорить, шлёпнуть успеем всегда.

***

Ужасное похмелье. Голова раскалывается. Болит так, что глаза открыть больно. Но я ж, как всегда, молодец – в холодильнике бутылочка Гролша. Но чуть позже. Пока даже двигаться лень. Всё тело трясёт. Что мы вчера потребляли с пацанами? А наснилось то какой херни. Вроде фашисты горланили и сапогами махали, мужичьё в ватниках. Вонь их грязных тел и сейчас чувствую. Это все от переизбытка всяких хроник и литературы о войне. После того августовского случая увлёкся. Стыдно было, что ничегошеньки не знал об этом. Уффф, затылок. Нет. Всё-таки надо подниматься за похмелятором. Доползти до холодильника и вскрыть бутылку. Ровно с первым глотком появятся силы, мысли прояснятся.

Открыв глаза, щурюсь. Грязный, со свисающей паутиной, низкий потолок. Нос улавливает запах заскорузлых тряпок, плесени и пыли. Пытаясь оглядеться, поворачиваю голову на бок, перед лицом чьи-то ноги в грязных ботинках, давно требующих ремонта. Левый «отремонтирован» какой-то тряпкой.

– Очухался?

Поднеся руки к лицу, пытаюсь потереть глаза и понимаю, что руки связаны. Эй, что за х**ня?! Пытаюсь сесть, успеваю заметить, что ноги тоже связаны и на мне одеты какие-то лохмотья. Хозяин ботинок, грубым толчком отправляет меня обратно.

– Кудой собрался? Полежи покамись. Карась, что делать с ним? Очухался.

Я смотрю на говорящего, вроде молодой, почти пацан – лет восемнадцать, может двадцать. В драном пальто, в штанах, внизу перемотанных полосками ткани до берца ботинок. В левой руке пистолет-пулемёт, похоже МП-38. Второй подошедший двинул говорящего кулаком в живот.

– Пестрюк, сколько раз говорил, карасей ты в Карасуне ловишь, а для тебя я товарищ Карасёв.

– Б*я ну Карась, ну че ты. – ещё один удар по затылку.

– И не ругайся по матери!

Карась, или как он сам себя назвал товарищ Карасёв, был высоко роста, довольно плотного телосложения, округлое грубоватое лицо. На первый взгляд лет ему было около тридцати.

– Ну что, подкидыш, по нашенскому говоришь или шпрехен зи дойч?

– Вы, бл**ь, вообще кто? Какова х*я я связан? Вы что за ох**вшие пида… – его огромная ладонь умело прервала мою брань смачным лещом по щеке. Вся левая сторона лица онемела.

– Завали, а то добавлю! Матом умело пользуешься, значит русский. А наш ли? Выясним. Вставай, пойдём поговорим.

Вынув нож, он навис надомной и разрезал веревку, опутывающую ноги. Рывком поднял меня за связанные руки, в голове опять всё поплыло, виски пульсировали. Поднеся лезвие к моему лицу, амбал проговорил:

– Будешь дёргаться, воткну тебе это глубоко, больно и немного проверну. Ферштейн?

– Я, я, их ферштейн, ты ест очейн злюкен собакирен, ты майне яйцен клац-клац.

– Шутишь. Это хорошо. Голова работает. – убрал нож на пояс и наотмашь двинул мне в живот.