Сергей Алексеев - Кольцо принцессы

— Мы же взрослые люди, капитан… Что за детский сад?

— А попробуй! И увидишь мир другими глазами… Я знаю, у тебя тяжелая профессия, даже страшная. Человеческие страдания, кровь, живые, пульсирующие органы перед глазами… Работа не для слабонервных.

— Да, надо иметь соответствующий характер. Ну и хладнокровие, не меньшее, чем у пилота.

— Но если при этом будет детское сознание…

— Мне еще рановато впадать в детство, — как-то натянуто усмехнулся хирург. — Хотя можно на пенсию.

— Положение не позволяет? Окружение!.. А в том мире все можно! Там настоящая свобода. Это когда не нужно прятать свои чувства! И они выражают их, как дети, или как пьяные: что на уме, то и на языке…

— Вы намеревались открыть какие-то тайные рецепты, — напомнил хирург и снова посмотрел на часы.

— Я к этому и подвел тебя, — Герман взял со стола фонендоскоп, вставил наконечники в уши и послушал собственное сердце, улыбнулся. — Стучит!.. Итак, рецепты. Меня сначала усыпили. Иван Ильич называл такой сон анабиозом. Я действительно не просто спал, как всегда, а находился… в особом состоянии, что ли. Будто замер, все во мне замедлилось, почти остановилось. Сердце стучало, кажется, и не билось… Но дело не в этом. Сознание оставалось ясным… Нет, даже наоборот, прояснилось, будто жил все время в темных очках, а тут снял. И почувствовал себя ребенком, лет шести-семи… Это не сон! Все реально. Земля, трава, вода, запахи, вкус незрелой черемухи — одним словом, во сне так не бывает!.. Я был с родителями на покосе, за Пожней сено косили. Они молодые, отец косит, а мы с матушкой вчерашнее ворошим. Потом я купался в речке, переплыл на ту сторону, в черемушник, и наелся ягоды. Она еще не черная — бурая… И у меня… короче, когда очнулся, произошел запор.

— И что же, черемуха помогла? — хирург снова поерзал, видно, тоже едал незрелых ягод.

— И черемуха тоже, — ничуть не обиделся Шабанов на его явно подковыристый тон. — Скошенная трава, воздух, купание… Одним словом, возврат в детство, когда все внутренние органы, система кровообращения, мышечные ткани — все находилось в идеальном состоянии. Но ведь одновременно я лежал в палате, в анабиозе, с воспаленным ухом и простреленными ногами. Я лечил сам себя! Детское сердце качало кровь по больному телу, а рост клеток был настолько стремительным, что раны зажили за несколько часов. Возможности детства неисчерпаемы! Остается лишь научиться уходить в это состояние. И не нужно операций, трансплантаций внутренних органов… Ничего не нужно! У человека все есть, все находится в нем — антибиотики, транквилизаторы… В общем, все вещества. Но если осталась крохотная тропинка в детство. Или нет, само детство! Если оно еще живо. Ведь смерть наступает не от старости или болезней. Человек умирает, когда в нем умирает ребенок, и никто его не спасет…

— Что же вы раньше об этом молчали? — вдруг озабоченно спросил хирург. — Даже скрывали?

— Были определенные обстоятельства.

— Теперь все изменилось?

— Да, и кардинальным образом. Что имеем — не храним… Хочется помочь человечеству стать здоровее, а значит, лучше, благороднее…

— То есть, решили переделать человечество? Наставить на путь истинный?

— А разве ты в детстве не мечтал об этом? И в ранней юности?

Ответить он не успел, потому что в это время на пороге вырос человек в белом халате, переглянулся с хирургом, остановил взгляд на Шабанове.

— Товарищ капитан, за вами прислали, — сказал озабоченно. — Велят прибыть немедленно.

— Погоди ты! — отмахнулся Герман. — Сейчас!.. В преклонном возрасте многие будто бы выживают из ума, впадают в детство. А знаешь, отчего это происходит?

— Нам пора, пора, капитан! — пришедший взял под локоть. — Потом расскажешь. Нас ждут очень важные персоны. Нельзя опаздывать, не солидно!

— Подумай! — собираясь уходить, посоветовал Шабанов хирургу. — Только хорошо подумай, с чего это вдруг одни умирают в здравом уме, другие к концу жизни теряют рассудок и долго живут. Тело дряхлое, а разум детский? Может, старость — это время знать, а не рассуждать?

Он спрятал ручку под куртку, подхватил гермошлем и ушел следом за посыльным. Наконец что-то прояснилось, о нем вспомнили! Этот умный санитар больше походил на конвоира, поскольку норовил идти сзади и по дороге не хотел разговаривать. Шабанова привели в «веселое» отделение и посадили в очередь, образовавшуюся в коридоре перед кабинетом с простенькой надписью «дежурный врач», где сидели тихие, задумчивые солдатики. Один все время гримасничал, шевелил ушами, перекашивал нос то на одну сторону, то на другую и до скрипа стискивал, сдавливал пальцы. Эти его движения оказались настолько заразительными и навязчивыми, что Шабанов ощутил, как и ему тоже хочется — вернее, неукротимо тянет пошевелить ухом или носом. Другой часто вздыхал, сидел, согнувшись пополам, подперев большую, лобастую голову руками, и если чуть расслаблялся, то голова падала. Был еще один, худенький, тонкорукий, с глазами огромными и печальными, а по соседству с Германом сидел младший сержант, бурят с желтым, каменно-спокойным, ничего не выражающим лицом. По коридору расхаживал старшина-срочник с полевой сумкой, и когда от дежурного врача вышел пациент, скомандовал с бравой иронией:

— Так, косилы! Всем встать и к врачу шагом марш!

Должно быть солдатикам тоже хотелось полежать в «веселом» и отдохнуть от армейских будней. Выстроившись друг за другом, они вошли в кабинет, однако старшина через минуту вернулся, сел и стал наблюдать за Шабановым. Больше всего разглядывал гермошлем, стоящий на коленях, видно было, нравился ему.

— Слышь, земеля, а ты тоже сюда? — спросил, кивнув на дверь.

— Куда же еще? — Герману не очень-то хотелось разговаривать с ним.

— А шлем этот где взял?

— Нашел.

— Слышь, подари на дембель? Я его вместо мотоциклетного шлема надену. Класс! Все байкеры будут в отпаде!

— Без высотного комбеза не наденешь, — объяснил Шабанов. — На макушке будет висеть.

— Это ерунда! Главное, видуха! Давай! — потянул руку.

Герман спрятал гермошлем назад.

— Не могу, музейный экспонат. Читай, что написано?

Кровь засохла и будто въелась в стекло, три буквы теперь были черными. Старшина прочитал, глянул в оба конца коридора, чуть склонился к Шабанову.

— А ну, быстро отдал! — замахнулся растопыренной пятерней.

И тотчас же получил в ухо — отскочил, совсем юное лицо вытянулось, губы побелели, однако же в гневе не забыл о безопасности. Еще раз стрельнул глазами по коридору.

— Н-ну, козел!..

В тот момент дверь распахнулась и солдатики гуськом вышли из кабинета дежурного. За ними выступил сам врач, огрузший, толстозадый человек с тремя подбородками и недельной небритостью на щеках.