Гарри Тeртлдав - Великий перелом

Наоми нахмурилась.

— Это неправильно. Это недостойно. Это непорядочно.

В этот момент ее высказывание выглядело поистине немецким. Гольдфарб прикусил язык, чтобы не сказать об этом вслух.

— Соглашения ящеров с другими нациями заключены официально и накладывают на участников определенные обязательства. Почему этого не сделано в отношении нас?

— Я же сказал, что наверняка не знаю, — сказал Гольдфарб. — Хочешь услышать мои предположения? — Когда она кивнула, он продолжил: — Американцы, русские и нацисты — все они использовали супербомбы такого же типа, какими располагают ящеры. Мы подобных не создали. Может быть, в их глазах мы не заслуживаем перемирия, потому что у нас бомб нет. Но когда они попытались завоевать нас, они узнали, что нас нелегко победить. И поэтому они оставили нас в покое, не объявляя об этом.

— Полагаю, возможно, — отметила Наоми после серьезных размышлений. — Но все равно это непорядочно.

— Может быть, — сказал он. — Неважно, что это такое, но я рад, что сирены воздушной тревоги не орут ежедневно или дважды в день, а то и каждый час.

Он ожидал, что Наоми скажет: такая нерегулярность налетов тоже означает беспорядок. Но вместо этого она показала на малиновку с ярко-красной грудкой, преследовавшую стрекозу.

— Вот это единственный вид летательного аппарата, который я хотела бы видеть в небе.

— Хм-м, — произнес Гольдфарб. — Мне больше по душе приятный полет самолета «Метеор», но я был бы несправедлив, если бы не признал твоей правоты.

Некоторое время они шли молча, довольные обществом друг друга. На обочине дороги с цветка на цветок с жужжанием перелетала пчела. Гольдфарб обратил внимание на этот звук и на незасеянное поле: вблизи от Дувра их было несколько.

Наоми — очевидно, между прочим и не имея в виду ничего конкретно — заметила:

— Моим отцу и матери ты нравишься, Дэвид.

— Я рад, — ответил он, и вполне правдиво. Если бы Исааку и Леа Капланам он не понравился, то не гулял бы сейчас с их дочерью. — Мне они тоже нравятся.

Это тоже была правда: они нравились ему так, как молодому человеку могут нравиться родители девушки, за которой он ухаживает.

— Они считают тебя серьезным, — продолжила Наоми.

— В самом деле? — спросил Гольдфарб, чуть насторожившись.

Если под серьезностью они разумели: он не будет стараться соблазнить их дочь, — значит, они не знали его так хорошо, как им казалось. Он это уже пробовал. Впрочем, может быть, они знали Наоми, потому что у него ничего не вышло. И тем не менее он не ушел разозленный из-за того, что она отказалась спать с ним. Поэтому он и считается серьезным? Может, и так. Он решил, что должен что-нибудь сказать.

— Я думаю, это хорошо, что их не беспокоит, откуда я — или, я бы сказал, откуда мои отец и мать.

— Они считают тебя английским евреем, — ответила Наоми. — И я тоже.

— Наверное, так. Я ведь родился здесь.

Сам он никогда не думал о себе как об английском еврее, и не потому, что его родители сбежали из Варшавы из-за погромов еще до Первой мировой войны. Евреи Германии свысока смотрели на своих восточноевропейских соплеменников. Когда Наоми предстанет перед его родителями, станет совершенно ясно, что они совсем не то, чем в ее представлении являются английские евреи. Если… Он задумчиво заговорил:

— Моим отцу и матери ты тоже понравишься. Если я получу отпуск и ты на день отпросишься в пабе, не согласишься ли ты съездить в Лондон и познакомиться с ними?

— Мне бы этого очень хотелось, — ответил она, затем наклонила голову набок и посмотрела на него. — А как ты представишь меня им?

— А как бы ты хотела? — спросил он.

Наоми покачала головой: это не ответ. «Честно», — подумал он. Он прошел еще пару шагов, прежде чем рискнуть задать несколько иной вопрос:

— А что, если я представлю тебя как свою невесту?

Наоми остановилась. Глаза ее широко раскрылись.

— Ты именно это имеешь в виду? — медленно проговорила она.

Гольдфарб кивнул, хотя внутри чувствовал себя так, как иногда в «ланкастере», делающем неожиданный противозенитный маневр.

— Мне этого очень хотелось бы. — И она шагнула в его объятья.

Ее поцелуй снова вернул Дэвида к норме, зато закружилась голова. Когда одна его рука мягко легла на ее грудь, она не оттолкнула ее. Вместо этого она вздохнула и прижала его руку плотнее. Приободрившись, он сдвинул другую руку с ее талии на правую ягодицу — и она тут же, повернувшись ловко, как танцовщица, вырвалась из его рук.

— Рано, — сказала она. — Пока не надо. Мы скажем моим родителям. Я познакомлюсь с твоими матерью и отцом — этого же хотят и мои мать и отец. Мы найдем раввина, чтобы он поженил нас. И вот тогда. — Ее глаза заблестели. — И я тебе говорю — не только ты испытываешь нетерпение.

— Хорошо, — сказал он. — Может быть, нам следует сказать твоим отцу и матери прямо сейчас.

Он повернулся и зашагал в сторону Дувра. Чем скорее он устранит все препятствия, тем скорее она перестанет вырываться из его объятий. Казалось, ноги его не чувствовали под собой земли на всем пути обратно в город.

Голос Мордехая Анелевича прозвучал ровно, как польские долины, и твердо, как камень:

— Я не верю вам. Вы лжете.

— Прекрасно. Пусть будет так, как вы сказали.

Польский фермер доил корову, когда Анелевич нашел его. Он отвернулся от еврейского лидера, переключившись на работу.

«Ссс! Ссс! Ссс!» Струи молока били в помятое жестяное ведро. Корова попыталась отойти.

— Стой ты, глупая сука, — прорычал поляк.

— Но послушайте, Мечислав, — запротестовал Мордехай. — Это ведь просто невозможно, скажу вам. Как могли нацисты переправить бомбу из взрывчатого металла в Лодзь так, чтобы об этом не знали ни мы, ни ящеры, ни польская армия?

— Я ничего не знаю, — ответил Мечислав. — Был слух, что они это сделали. Я должен сказать вам, что кто-то находился в доме Лейба в Хрубешове. Означает это для вас что-нибудь?

— Может быть, да, может быть, нет, — сказал Анелевич с глубочайшим безразличием, какое только мог изобразить.

Он не хотел, чтобы поляк знал, как это его потрясло. Генрих Ягер останавливался у еврея по имени Лейб, когда перевозил из Советского Союза в Германию взрывчатый металл. Следовательно, сообщение подлинное: кто еще мог бы знать об этом? Подробность была не такого рода, чтобы о ней упомянули в отчете. Мордехай настороженно спросил:

— Что еще вы слышали?

— Она где-то в гетто, — сказал Мечислав. — Не имею ни малейшего представления, где именно, поэтому не теряйте времени на расспросы. Если бы не перемирие, всем вам, жидам, сейчас бы уже поджаривали пятки в аду.

— Я вас тоже люблю, Мечислав, — сказал Анелевич. Поляк хмыкнул, не понимая. Мордехай топнул ногой по грязи.