Гарри Тeртлдав - Великий перелом

— Пешки, — пробормотал сквозь зубы Гюнтер Грилльпарцер. — Дерьмо, все, что нам надо, так это повернуть против них поляков, а те уж позаботятся.

Ягер начал орать на своего капрала, но Анелевич схватил его за руку.

— Теперь это не так-то просто. Когда война только начиналась, у нас не было оружия и мы не очень-то умели с ним обращаться. Теперь не то. У нас оружия больше, чем у поляков, и мы перестали стесняться отвечать огнем, когда кто-нибудь в нас стреляет. Мы можем нанести вам ущерб.

— Доля правды в этом есть — у меня был случай убедиться, — сказал Ягер, — но, думаю, Лодзь следует взять. Мы немедленно получим преимущество, достаточное, чтобы оправдать нападение. Помимо всего прочего, это передовая база ящеров. Чем я буду оправдываться, если обойду этот город?

— Как там говорят англичане? На пенни мудрости да на фунт глупости! Это о вас, если вы начнете снова ваши игры с евреями, — отвечал Мордехай. — Вам нужно, чтобы мы работали с вами, а не против вас. Неужели вам мало досталось от средств массовой информации после того, как весь мир узнал, что вы творили в Польше?

— Меньше, чем вам кажется, — сказал Ягер ледяным тоном, и лед этот предназначался Мордехаю. — Многие, кто слышал об этом, не верят.

Анелевич закусил губу. Он знал, что Ягер говорит чистую правду.

— По вашему мнению, они не верят потому, что не доверяют сообщениям ящеров, или потому, что думают, что люди не могут быть такими злодеями?

На это Гюнтер Грилльпарцер снова выругался и приказал часовому, который привел Мордехая в лагерь, повернуть винтовку так, чтобы ствол ее смотрел в сторону еврея.

Генрих Ягер вздохнул.

— Вероятно, и то и другое, — сказал он, и Мордехай оценил его честный ответ, — хотя «отчего» и «почему» сейчас особого значения не имеют. А вот «что» — это важно. Если, допустим, мы обойдем Лодзь с севера и с юга, а ящеры врежутся в одну из наших колонн за пределами города, фюрер не очень порадуется этому.

И он закатил глаза, чтобы дать понять, насколько далеко он зашел в своем допущении.

Единственное, что Адольф Гитлер мог сделать радостного для Анелевича, — это отправиться на тот свет, и лучше, чтобы это произошло еще до 1939 года. Тем не менее еврейский лидер понял, о чем говорит Ягер.

— Если вы, полковник, обойдете Лодзь с севера и юга, я обеспечу, чтобы ящеры не смогли организовать серьезной атаки на вас.

— Вы в состоянии это обеспечить? — спросил Ягер. — Вы по-прежнему можете сделать так много?

— Я так считаю, — ответил Анелевич. В голове мелькнуло: «Я надеюсь». — Полковник, я не собираюсь говорить о том, чем вы обязаны мне… — (Конечно, он не собирался говорить об этом, он просто уже об этом говорил), — но хочу сказать, между прочим: то, что я добыл тогда, смогу добыть и теперь. А вы?

— Не знаю, — ответил немец.

Он взглянул на кастрюлю с варевом, достал ложку и миску, отмерил порцию. И, вместо того чтобы приняться за еду, протянул алюминиевую миску Мордехаю.

— В тот раз ваши люди кормили меня. Теперь я могу покормить вас. — Спустя мгновение он добавил: — Это мясо куропатки. Мы подстрелили пару штук нынче утром.

Анелевич, поколебавшись, зачерпнул ложкой еду. Мясо, каша или ячменные зерна, морковь и лук — все это он проворно проглотил.

Закончив, он вернул миску и ложку Ягеру, который протер их снегом и взял порцию для себя.

Жуя, немец проговорил:

— Я поразмыслю над тем, что вы мне сказали. Я не обещаю, что все получится, но сделаю все, что в моих силах. И что я еще скажу, Мордехай: если мы окружим Лодзь, вам стоит выполнить ваше обещание. Доказать, что сотрудничество с вами полезно, убедить ценностью того, что вы сообщите. Пусть люди, стоящие надо мной, захотят попробовать сотрудничать с вами снова.

— Понимаю, — ответил Анелевич, — но это относится и к вам. Добавлю: если после этого дела вы проявите вероломство с вашей стороны, то вам не понравятся партизаны, которые появятся в ваших тылах.

— Я понимаю, — сказал Ягер. — Чего бы ни хотели мои начальники… — Он пожал плечами. — Я уже сказал, что сделаю все, что в моих силах. По крайней мере, я даю вам слово. А оно стоит дорого.

Он тяжело уставился на Анелевича, словно вызывая его на возражение.

Анелевич не принял вызова, и немец кивнул. Затем тяжело выдохнул и продолжил:

— В конце концов, войдем мы в Лодзь или обойдем ее, значения не имеет. Если мы захватим территорию вокруг города, он все равно падет, раньше или позже. И что произойдет потом?

Он был совершенно прав. При таком раскладе будет только хуже, а не лучше. Анелевич отдал ему должное — волнение его казалось искренним. А Гюнтер Грилльпарцер, казалось, готов был расхохотаться. Впустите группу солдат, таких как он, в Лодзь и увидите, что результаты не обманут ваших ожиданий.

— Что произойдет потом? — Мордехай тоже вздохнул. — Просто не представляю.

Уссмак занял кабинет командира базы, ставший теперь «его» кабинетом, — но до сих пор сохранял раскраску тела, положенную водителю танка. Он убил Хисслефа, командовавшего гарнизоном на этой базе, в регионе СССР названном «Сибирь». Уссмак подумывал, не означает ли «Сибирь» по-русски «сильный мороз»? Большой разницы между ними он не видел.

Вместе с Хисслефом погибло много его ближайших подчиненных, их убили остальные самцы, которых охватило бешенство после первого выстрела Уссмака. Во многом выстрел и последовавший взрыв бешенства были вызваны имбирем. Если бы у Хисслефа хватило ума разрешить самцам собраться в общем зале и там громко пожаловаться друг другу на войну, на Тосев-3 и в особенности на эту гнусную базу, то он, скорее всего, остался бы в живых. Но нет, он ворвался, как буря, намереваясь разогнать их, не считаясь ни с чем, и вот… его труп, окоченелый и промерзший — вернее, в этой сибирской зиме жутко окоченелый и жутко промерзший, — лежит за стенами барака и дожидается более теплого времени для кремации.

— Хисслеф был законным командиром, а вот ведь что случилось с ним, — проговорил Уссмак. — Что же тогда будет со мной?

За ним не стоял авторитет тысячелетней императорской власти, заставлявший самцов выполнять любые приказы почти инстинктивно. А значит, либо он должен быть абсолютно прав, приказывая что-либо, либо ему придется заставлять самцов на базе повиноваться ему из страха перед тем, что случится с ними при неповиновении.

Он раскрыл рот и горько рассмеялся.

— Я тоже мог бы стать Большим Уродом, правящим не-империей, — сказал он, обращаясь к стенам.

Они должны править, опираясь на страх, — у них ведь нет традиций законной власти. Теперь он испытывал симпатию к ним. Всем нутром он чувствовал, как это трудно.

Уссмак открыл шкаф, в который был встроен рабочий стол Хисслефа, и вытащил сосуд с порошком имбиря. Это был «его» порошок, слава Императору (Императору, против офицеров которого он восстал, хотя и старался не думать об этом). Он выдернул пластиковую пробку, высыпал немного порошка на ладонь и, высунув длинный раздвоенный язык, принялся слизывать, пока весь порошок не исчез.