Андрей Ерпылев - Америка off…

Успокоив себя таким образом, Уилл еще раз нарушил требования устава — прислонил к ограждению площадки свою старенькую винтовку, повернулся к клубящейся Стене спиной и подставил солнцу озябшее лицо и руки.

Совершенно зря, между прочим. Требования устава нужно выполнять неукоснительно!

Едва глаза привыкли к яркому свету и согревшийся мистер Боркин начал подумывать, не слазить ли ему еще раз во внутренний карман, вышку явственно качнуло.

«Нет, все-таки обожду с бренди до смены! — испуганно решил он, инстинктивно хватаясь за перила. — Вон, качает уже!»

В этот момент его окутали плотные струи тумана, холодные, как ведро родниковой воды, вылитой внезапно на голову.

«Что слу…»

Вцепившись в мокрые от водяного конденсата перила ограждения, Уильям Боркин словно зачарованный следил за тем, как мнившаяся уже чем-то вечным Стена, могучая и незыблемая, стремительно редеет, разбиваясь на отдельные мутные клочья и смерчи, а через них проступает такой же, как и по эту, флоридскую сторону, пейзаж…

— Лицом к стене! Руки за спину!

Леша беспрекословно подчинялся всем приказам прапорщика охраны, ставшим за неделю пребывания в тюрьме чем-то привычным, вроде ежедневного приветствия коллег по работе…

Коллеги по работе… После кошмара первых дней заключения, беспрестанных подначек сокамерников, унизительной прописки, сумасшедших надежд и бессонных ночей под никогда не меркнущим «светилом», а потом тоскливой безысходности, которая пришла после осознания того, что влип всерьез и надолго, прошлая жизнь под уютным родительским крылышком, безбедное существование и непыльная работа в банке казались чем-то далеким и нереальным.

То ли дядя подсуетился, то ли Эраст прислал «маляву», как авторитетно разъяснил новичку в тюремных университетах безобидный и интеллигентный с виду старичок, отмотавший по разным статьям восемь сроков, но все нападки на Мерзлина прекратились как-то разом, словно все сокамерники внезапно потеряли к нему интерес.

Но облегчение оказалось преждевременным. Вместо воров и мошенников, изобретательно шпынявших новичка скуки ради, явился новый палач, настолько же коварный, но далеко не такой безобидный — совесть.

Снова и снова вставали перед коммерсантом старушки и угрюмые трудяги, протягивающие свои честно заработанные доллары, чтобы получить взамен их сущую мелочь, выплывали некие аморфные тени без лиц, символизирующие тех абстрактных людей, которых он обокрал, взломав счета, а под конец, когда зыбкая явь уже сменялась неспокойным сном, являлся ОН…

Сергей выходил из какого-то непонятного облака таким же, каким запомнился в последний раз — в новеньких джинсах и толстовке, купленных для поездки в Италию, свежий и веселый, подходил к Лешиной лежанке и присаживался с краю. Алексей даже чувствовал, как прогибается под его тяжестью тощий матрас, ощущал тепло тела, запах знакомого одеколона…

«Здорово, старик! — Руки он не протягивал никогда, будто брезгуя. — Как живешь-можешь?..»

Завязывался ничего не значащий пустой разговор, содержания которого Мерзлин потом никак не мог вспомнить. Натужно улыбаясь шуткам друга, Алексей что-то отвечал, кажется, тоже шутил, а мозг сверлила мысль: «Нужно извиниться перед ним, рассказать все! Пусть рассердится, пусть даст по морде, но только простит!..»

Сердце начинало колотиться так, будто выдул за один присест десяток чашек кофе, кровь приливала к лицу… Леша ощупью искал руку друга, чтобы сжать ее, ощутить хоть на миг его живое тепло, пытаясь сложить в осмысленную фразу путающиеся мысли… А тот уже ускользал, таял, укоризненно качая головой…

Парень просыпался от собственного крика или от сердитого тычка соседа, грозящего в следующий раз портянку на морду кинуть, чтоб не блажил. И снова он ничего не сказал другу, не успел…

Тот же самый старичок, выслушав Мерзлина, когда измученный бессонными ночами тот готов был разбить голову о стену и облегчить душу хоть дегенеративному головорезу Матюше, знавшему, похоже, только два языка — матерный и язык жестов (очень болезненных жестов, между прочим), заявил:

— Покайся, болезный, покайся. Дружок твой, которого ты кинул, знать, ласты склеил или при смерти, раз является бесперечь… Нет его на этом свете то есть. Пока не облегчишь душу, каждую ночь к тебе ходить будет, пока с глузду не съедешь… Кайся.

— Кому покаяться-то, Федор Акимыч?

— Кому-кому… Батюшке надо бы.

— Где ж я его здесь возьму, батюшку?

— Да кому угодно кайся, мне-то что?..

— А вам?

— Мне нельзя, я не поп, чтобы тебе грехи отпускать. Сам грешен без меры.

— Тогда кому?

— Да хоть вон Матюше… Или следаку. Все одно…

Следователь встретил Мерзлина тепло, чуть ли не по-дружески.

— Что ж вы себя не любите так, гражданин Мерзлин? До Нового года, вон, всего ничего осталось… Поговорили бы по душам, кой-какие бумажки подписали и — на свободу с чистой совестью, к родителям, к девушке своей. Ее ведь вроде бы Таней зовут? Под подписку о невыезде, конечно… Пока.

Молодой, лет на десять старше преступника, следователь тараторил без умолку просто так, чтобы раскрутить подследственного хоть на какую-то откровенность. И это было бы прогрессом, так как на всех прошлых встречах тот молчал, как партизан на допросе. Сложный попался клиент, ох сложный… И «рука мохнатая» у него на воле немалая…

— Что вас интересует? — спросил вдруг парень, глядя в пол.

— Что нас интересует? — переспросил следователь, не веря, что молчун вроде бы разговорился. — Да хотя бы приблизительный объем вашего «урожая». По документам ведь проходят сущие крохи — миллионов семьсот пятьдесят, не больше…

Он намеренно завысил известные следствию суммы чуть ли не вдвое, чтобы посмотреть на реакцию, но ответ фигуранта его изумил:

— Что же так мало?

Следователь рефлекторно сглотнул:

— Конечно, мелочи! А сколько на самом деле, если не секрет?

— Двенадцать миллиардов, — просто и буднично, без малейшей театральщины, ответил парень, — шестьсот восемьдесят три миллиона долларов США…

— Это же черт знает что такое, а не речь! — распекал президент Эрчетт своего спичрайтера Колби, стоявшего перед ним с понурой головой, словно нерадивый ученик перед строгим учителем. — Обратись с такой речью к своим избирателям Джордж Буш в две тысячи четвертом — черта с два увидел бы он свое второе президентство!.. Это даже не мычание, а какое-то блеянье… Срочно переписать! Через два часа жду вас у себя.

— Но, сэр…

— Через полтора часа! Нет, через час!.. Что у вас?

— Понимаете, сэр… Мне никогда не приходилось писать речи для президента, собирающегося подать в отставку…