Елена Долгова - Сфера Маальфаса

Двое людей, укрывшись за спинами, в углу, осторожно роняли короткие фразы.

– Что с твоим братом, Корн?

Спрошенный, казалось, полностью погрузился в обволакивающее действие наркотического напитка и ответил не сразу.

– Вчера казнили.

– Будешь мстить?

Человек равнодушно пожал плечами. Товарищ вцепился ему в плечи, решительно встряхнул и сердито прошептал:

– Да очнись ты! Размазня! Послушай, ты узнал что-нибудь о Сфере? Ты нашел ее?

– Пусти, Лозье. Не трогай меня, отстань.

Лозье вместо ответа ловко и незаметно ткнул товарища кулаком в ребра. Тот дернулся, сбрасывая оцепенение, и нехотя ответил:

– Быть может, сестра куда-то спрятала ее… Я даже копать пробовал в саду, конечно, не нашел ничего. Сестру теперь не спросишь – она два года как в Обители.

– Безумец, так ты хочешь сказать…

Человек повернул лицо к свету, неестественно расширившиеся зрачки блеснули красным.

– Ну да. Эту вещь Алиса держала у себя. Монахи Жребия забрали мою сестру! Забрали! Я ничего не знаю! Сферы у меня больше нет!

– Погоди. Не отступай так просто! Эта вещица нужна нам. Слушай – попробуй все сначала. Попробуй снова заклясть Маальфаса…

Корн вздрогнул.

– Нет. Во второй раз не смогу. Демон, он… он капризен.

– Ты боишься. Трус.

– Да, я боюсь! Все оказалось бесполезно. Но мне придется заплатить ему, и я не знаю – чем. Понимаешь, почему-то мне хочется жить. Желаешь вызывать и заклинать демонов – пробуй! Кричи-кричи, может, дозовешься! Бегай за призрачным огоньком, храбрец. Лови удачу – вдруг демон не оставит тебе вместо Сферы пребольшую кучу отменного дерьма. Но все это без меня.

– Шут. Ладно, я разрешаю тебе пошутить. Но это ты у нас знаток всякого ученого хлама, а не я. Ты нашел заклятье, а не я. Ты воспользовался им один раз, сможешь и второй. Подумай – это была удивительная вещь. Жаль ее потерять.

– Нет.

– Ты был трусом, им и остался – жалею, что с тобой связался. Постарайся хотя бы справиться с собою – иначе нам обоим конец. Проклятье! Да держись же ты прямо! Не показывай слабости, сопляк, размазня! Сейчас придет Он.

– Рене… Ночью мне почти все время страшно…

– Отстань! Я не приду. Твои наклонности не в моем вкусе.

– Да что ты! Я не прикоснусь к тебе. Ты просто будь рядом, я боюсь зова демона… А люди…

– Тише! Вот Он.

Двое мгновенно замолчали, приняв непринужденный вид.

Ритуал начался.

Положенные слова всем, кроме участников, показались бы бессмысленными, резкими восклицаниями.

– Пей из тамбурина!

– Ешь из цимбал!

– Я посвящен в обряд!

– Свобода и знание!

– Милосердие – удел рабов!

– Да здравствуют проклятые!

Они еще кричали что-то. Бросили на землю почти догоревшие свечи, мужчины выхватили кинжалы из ножен и протянули их к центру круга, сжимая рукояти – изогнутые тела кошек служили ими. Теперь помещение освещал только огонек в рогатом подсвечнике, на обнаженных клинках дрожали красноватые отблески.

– Проклятье тирану на небе и на земле!

Кинжалы убрали в ножны. Люди потянулись друг к другу, хватая руки, плечи, одежду оказавшихся поблизости. Белозубая девушка с распущенными волосами, отставив в сторону кувшин, положила узкую ладонь на плечо предводителя, прильнула к нему, прикасаясь обнаженными плечами к черной ткани камзола. Казалось, всех коснулось горячее дуновение безумия. Светильник трещал, он почти погас и едва светился красноватой точкой. Возможно, подействовал напиток или сказалось растущее напряжение – по углам комнаты клубилась, принимая причудливые формы, темнота, струйки тумана, пробившегося в щели лачуги, сгустились, вылепили точеных очертаний худощавое существо – черные полы плаща сливались с туманом, красными точками светились глаза. Изящная мощь и изысканная утонченность древнего зла чувствовалась в этой фигуре. Или нет – она была грузной, черной, как оживший камень… Черный человек с белыми глазами… Летучая мышь, приподнявшаяся на лапах…

Призрачный пришелец не двигался с места, лишь менял очертания, со скептическим интересом наблюдая исступленное, телесное и душевное безумие людей. Субстанция, слагавшая существо, вяло перетекала мутными струями, но не блестела, а, напротив, поглощала сполохи огня.

Ближе к утру погас свет в щелях сарая, тихо, не скрипя, открылась дверь, исчезли, растворились в поредевшем тумане безликие серые силуэты.

«Однажды юный ученик спросил своего почтенного учителя, лучшего (в те времена) хрониста Церена, Агриппу Грамматика: верит ли тот в реальность шабаша? Хронист (будучи мучим жесточайшим из похмелий, доступных ученым) ответил – верю. Спрошенный же повторно – без лишних слов ударил вопрошающего перстом в лоб. Позже, оставшись в одиночестве, записал (не для других – для себя): „Люди порочные либо легкомысленные охотно верят в существование дьявола. Ибо тот охотно соглашается с любым деянием, приписываемым ему“».

(Империя, Пещеры, 30 сентября – 3 октября 6999 года от Сотворения Мира)

Нора Виттенштайн, девица благородной баронской крови, рассматривала потолок. Потолок был любопытный, не деревянный и не окрашенный, без изящных росписей, но и не похожий на прокопченные дубовые балки. Он был серый, неровный и потрескавшийся, с пятнами копоти, сделанный, по-видимому, из единого камня. Голова болела, поворачивать ее было мучительно, все вокруг покрывала сероватая дымка. Алиенора не помнила, как попала сюда, смутно, как кошмар, помнила бой на тропе меж холмов, бегство, укрытие в пещере, приближение врага, собственную панику и ужас, и больше ничего.

Комната, в которой она лежала, была полутемной, окон не оказалось, сумрак слегка рассеивал свет, похожий на свет масляной лампы. Лампа стояла где-то неподалеку, но повернуть голову так, чтобы увидеть ее, не получалось. Спину сквозь дыру в порванном платье царапала жесткая подстилка, кажется, сплетенная из камыша. Алиенора попыталась встать, опираясь на онемевшие руки, но тут же упала обратно, сердце отчаянно заколотилось от страха. Руки оказались связанными за спиной. Она чуть-чуть повернулась на бок, ножен от кинжала на поясе не было, хотя чем бы ей помогли пустые ножны? Ужас увеличился многократно, когда Алиенора припомнила, где остался ее охотничий кинжал. Враги наверняка обозлены гибелью сообщников, ее оставили в живых, чтобы не торопясь предать особо утонченным страданиям, и ждать теперь больше нечего, кроме бесчестья, мучений и невероятно жестокой смерти.