Владимир Михайлов - Игра в звуки

– Ответить не трудно. Но выполнить…

– Ещё легче. По найденной системе знаков мы заказываем нужное устройство и получаем его.

– Интересно, как ты его закажешь? У тебя есть представление, как оно должно быть устроено? Как будет действовать? По-моему, Миля, это, мягко выражаясь, муть.

– Ничуть не бывало. Конечно, у меня нет ни малейшего представления о такой конструкции. И ни у кого нет. Но оно и не нужно. Зато у меня возникла полная ясность в другом, главном: во Вселенной существует всё. Всё, что мы в силах себе представить, и ещё больше – того, что мы и вообразить не в состоянии. И у каждого есть своё имя – в той системе фонем, которую нам предстоит найти. К счастью, все наши сочетания записаны на плёнку. Как и всё то, что мы сочиняли и издавали на протяжении… сколько уже лет мы играем в эту игру?

– Восемнадцать. Но записываем только пятнадцать лет.

– Представляешь, сколько диких звукосочетаний? И каждому из них, я уверен, соответствует какая-то сущность. Пусть какая-то их часть обозначает живые существа, которых нам не дадут – хотя как знать, может, в будущем мы и до них доберёмся…

– И всё же я сомневаюсь.

– Могу я спросить – почему?

– Потому что всё это всего лишь фонетика. Колебания воздуха…

– Не обязательно. Среды.

– Но эта среда существует только…

– Ах, вот ты о чём? Стыдись! По-моему, ты ещё не совсем пришёл в себя. Может быть, я закажу всё-таки – ты взбодришься…

– Ни-ни! Потом, я же сказал.

– Ну, как знаешь. А сомнения твои – пустые. С таким же успехом можно не верить в то, что, шевельнув пальцем, ты способен убить человека на километровом расстоянии, или сбить самолёт, или испепелить целый город. Ну, не лично ты, разумеется… Фонема, – лишь сигнал для начала процесса, о котором мы ничего не знаем кроме того, что он приводит к определённому результату. А кто не верит – пусть приходит и полюбуется на всё это.

– Знаешь, с этим, пожалуй, можно согласиться.

– Я думаю!

– А я вот думаю…

Сказав это, Зенон умолк. Опёрся локтями о стол, положил подбородок на ладони и закрыл глаза. Эмигель с полминуты сидел спокойно. Потом спросил:

– Ты что – уснул? Вроде бы не с чего.

– Я же сказал: думаю, – недовольно откликнулся Птич.

– Думай вслух. Так веселее. Или у тебя возникли секреты?

– Да ну… Просто мне всё это не очень нравится.

– Брось. У нас перспективы такие, что дух захватывает.

Но Зенон, похоже, рассуждал иначе.

– Может, перспективы и есть. Только не там, где ты их вроде бы увидел.

– Это ещё почему? – ощетинился Какадык.

– Миля! Это же экономика. Бизнес, и всё такое.

– Ну, да.

– Подумай трезво… то есть я хотел сказать – здраво или хотя бы спокойно. Ну, какие из нас с тобой дельцы? Да мы с тобой ни в чём не смыслим, кроме языков. Мы гуманитарии, разве не так? Нас любой деляга вокруг пальца обведёт, и мы ещё и в долгу останемся. Мы с тобой живём где-то между наукой и искусством. Вот тут нам и надо что-то искать. Даже не что-то, а применение тому, что на нас свалилось. Насчёт расшифровки системы – тут ты прав. Но на это уйдут годы. А до тех пор? Я думаю, надо зайти с другого конца. Попробовать оценить всё, что у меня тут возникло, как бы со стороны. Как это может выглядеть?

– Не знаю. Зато знаю другое: если мы хотим расшифровывать систему, то времени на заработки у нас не останется. Придётся даже отказаться от одной-другой работы. Вывод? Сейчас нам пригодилось бы одно искусство: где найти спонсора или на худой конец получить не самый грабительский кредит, чтобы спокойно заняться делом.

– Вот тут-то я и вижу перспективу, – сказал Зенон торжествующе. – Кредит не понадобится – столько, сколько потребуется для начала, мы и так достанем, всё-таки не самые бедные…

– Объясни толком. Что, может, решил дачу продать? Эту самую?

– Погоди. Кузя есть хочет. Интересно, смогу я сейчас добраться до шкафчика с его кормом? Рыбу он вчера доел. Не хочется двигать все эти экспонаты – мало ли что.

Птич встал и начал осторожно пробираться между неопознанными объектами.

Остановился перед препятствием, наглухо перегородившим путь к шкафчику: матово-серой дыней, с полметра в длину, что покоилась на шести изящно изогнутых ножках. Высотой всё сооружение достигало колен, и приходилось решать: то ли перешагнуть через него, то ли осмелиться переставить на что-нибудь другое – где найдётся место. Птич осмотрелся и решил рискнуть: рядом стояло нечто, что очень хотелось назвать просто сундуком, и на крышке его как раз хватало места. Птич нагнулся, протянул руки, примериваясь. Эмигель посоветовал:

– Ты бы хоть перчатки надел. Вдруг шарахнет.

– Ничего, – ответил Зенон, в котором уже гуляло пивное легкомыслие. – Авось пронесёт.

И приподнял дыню за оба полюса. Напрягся. Поднял, так уж получилось, рывком: она оказалась на деле куда легче, чем представлялось. Повернулся на полоборота. Примерился и плавным движением водрузил конструкцию на плоскость сундука.

Плавно-то плавно, однако, наверное, всё же задел или зацепил или нажал что-то; дыня пискнула, так что даже в ушах зазвенело. Птич невольно отдёрнул руки. Но уже поздно было.

До этого мгновения в кухне, да и во всём доме, стоял серый утренний свет: день обещал быть пасмурным. А сейчас вдруг ударила в глаза яркая краснота. Всё грянуло жарким светом преисподней: каждый предмет, стены, потолок, даже разинувший от изумления рот Эмигель Какадык, и даже кот Кузя, только что поднявшийся на лапы и сладко потягивавшийся – наверное, в предвкушении завтрака.

– Ох, мать честная, – только и проговорил Зенон.

– Пожар! – прохрипел Миля. Хотел, похоже, что-то ещё добавить, но не успел: снова дыня пискнула – теперь дважды – и мир изменился: из тревожно пламенного стал оранжево весёлым, ярко-солнечным, летним, пляжным каким-то, показалось даже, что сразу потеплело, чуть ли не впору стало раздеваться до трусов…

– Вот так бы и оставил, – попросил Эмигель. – Скомандуй ему!

– Может, скажешь – как? – огрызнулся Зенон.

Этого никто не знал. Дыня же, выждав ещё секунд пять, подала голос трижды, вслед за чем мир пожелтел; на этот раз успели заметить, что переход был плавным, хотя и быстрым.

– Солнышко, – сказал Птич, расслабляясь чуть-чуть.

– Боткинский колер какой-то, – не согласился Какадык. – Желтушный.

– Скажешь тоже!

А мир уже зазеленел, как заливной луг по весне, наводя на мысли то ли о вылазке на природу, то ли о свежем салате. Потом прорезалась голубизна – ясная, небесная, лёгкая, почему-то заставлявшая думать о счастье, о любимой женщине, о вечно убегающем горизонте… Эмигель закрыл глаза, пробормотав хмуро:

– Терпеть не могу фиолетового. Под него только эту самую пить.

Он из осторожности не назвал – что именно следует принимать в фиолетовом мире. Но тут же спохватился: