Владимир Добряков - Хроноагент

— Андрей! Назад! — слышу сзади крик Ненашева.

Но я уже у поворота траншеи. На меня выскакивают два немца. Впереди крепыш небольшого роста, фельдфебель с рыжими усами. Сзади высоченный, длинноногий и долгорукий верзила с лошадиным лицом и “одухотворенным” горящим взглядом. Ни дать ни взять “белокурая бестия” с фашистского плаката. Он на ходу перезаряжает автомат.

Фельдфебель напарывается на мою очередь и падает как сноп. Верзила спотыкается об него и тоже падает. Это спасает его от моей второй очереди, она летит впустую. Он быстро вскакивает, я снова жму на спуск, но ППШ молчит. Патроны!

Прыгаю на верзилу, целясь ему прикладом в голову. Тот ловко отскакивает, и мой удар приходится ему в грудь. Верзила падает навзничь.

В этот момент сзади гремит взрыв, и меня бросает прямо на немца. На какую-то секунду у меня меркнет в глазах, и это позволяет верзиле подмять меня под себя и схватить за горло. Обеими руками держа автомат за приклад и ствол, упираюсь немцу в кадык. Он хрипит, но его руки гораздо длиннее моих и не ослабляют хватки.

Неужели все? Выжить в бою против десяти “мессеров” и погибнуть на земле от грязных лап “белокурой бестии”! Но что делать? При мне “ТТ”, но одной рукой я его не передерну. Финка!

Бросаю автомат. Немец радостно урчит, но я выхватываю из-за голенища правого сапога нож и с силой бью фашиста в левый бок. Он ахает и сразу ослабляет хватку. Сбрасываю его с себя и бью еще раз, в шею. С этим — все.

Перезаряжаю автомат и одновременно массирую себе горло. Потом вытираю нож и снова сую его в сапог.

Как я мог забыть о нем? Ведь с самой Финской войны мы с Сергеем обязательно совали перед вылетом в правый сапог нож. Ребята смеялись: “Это они на тот случай, если снаряды кончатся. В рукопашную на “Юнкерсов” пойдут”.

Выглядываю за поворот траншеи и сразу прячусь назад. Там хозяйничают немцы. Их человек десять вместе с лейтенантом. Тот что-то командует, машет рукой в оба направления траншеи.

— Форвертс! Форвертс! Шнель! Шнель!

Бросаю гранату и сразу после взрыва выскакиваю за поворот. Бью вдоль траншеи длинной очередью. Сзади меня поддерживает еще один автомат. Оборачиваюсь через плечо: Ненашев! С другого конца траншеи набегают наши бойцы и добивают уцелевших немцев.

— Ну, гвардия, в сорочке ты родился! И в небе уцелел, и на земле. Я уже думал: все, накрыло тебя снарядом. А ты живой и шороху здесь наводишь.

Ненашев быстро распределяет бойцов по траншее, и они открывают плотный огонь по совсем уже близким немцам. Подбегают еще двое с “дегтярями”.

— Все! — кричит комбат. — Обойдемся без контратаки. Сейчас они залягут.

И точно. Не выдержав плотного пулеметного и автоматного огня, немцы ложатся, а потом начинают отходить назад. Автоматный огонь стихает, вдогонку бегущим бьют пулеметы и винтовки. Танки, ворча моторами, возвращаются на исходные позиции.

К Ненашеву подходит начальник штаба.

— Я уже доложил: атака отбита, мы дополнительных средств не привлекали.

— Уточни потери.

— Сейчас ротные сведения дадут.

По траншее проходит знакомый мне сержант. Я останавливаю его и отдаю ему автомат, неизрасходованный диск и гранату.

— Это — Жилина.

Через час в блиндаже собирается тот же состав. Не хватает убитого лейтенанта-артиллериста и одного раненого взводного. Зато пришли экипажи двух танков со своим командиром взвода, молодым лейтенантом.

В блиндаж входит Ненашев.

— Так, славяне. Получен приказ. Держаться до завтра, до двадцати четырех часов. Держаться сколько сил хватит и сверх того. Помощи не будет, рассчитывать следует только на себя. В двадцать четыре то, что от нас останется, должно отойти вот на этот рубеж.

Он показывает на карте новый рубеж обороны.

— Наша задача — затормозить движение дивизий Гудериана, заставить их развернуться раньше времени. Тогда их и причешут.

— Опять отступать!

— А что прикажешь делать? Против нас — танковая группа. Можно, конечно, всей дивизией лечь Гудериану под гусеницы. Только это его не остановит. Так что, славяне, поняли? Отход в двадцать четыре и ни минутой раньше!

— Отход, отход! Когда это все кончится? Надоело пятиться!

— В самом деле, гвардия, ты же по небу летаешь. Тебе сверху все видно. Что там насчет наступления, ничего не разглядел?

— Разглядел.

— И что же?

— Будем наступать, мужики, непременно будем. Не так скоро, как нам хочется, но и не так долго этого ждать, как Гитлеру бы того хотелось.

— Интересно, как это все будет происходить?

— Ясно одно: нелегко это будет. Дай-ка гитару.

Перебрав струны, я запеваю:

— От границы мы землю вертели назад, было дело сначала. Но обратно ее раскрутил наш комбат, оттолкнувшись ногой от Урала…

Вслушиваясь в слова песни, Ненашев начинает разливать по кружкам самогон.

— Кто-то встал в полный рост и, отвесив поклон, принял пулю на вдохе, но на запад, на запад ползет батальон, чтобы солнце взошло на востоке.

Лейтенанты и танкисты шепчут про себя врезающиеся в душу слова Высоцкого, а я завершаю:

— Нынче по небу солнце нормально идет, потому что мы рвемся на запад!

— Вот и выпьем за то, чтобы солнце всегда всходило на востоке, — говорит Ненашев, поднимая свою кружку.

Меня несет, и я выдаю весь свой репертуар. От выпитого зелья я несколько теряю контроль над собой и выдаю слушателям такие вещи, как “Звезды” и “Последний бой”. Правда, спохватившись, удачно захожусь кашлем на строчке “вон покатилась вторая звезда вам на погоны”, а слова “четвертый год” заменяю на “который год”.

Когда я устаю, запевает комбат. Звучат больше народные и казачьи песни. Здесь и знаменитый “Черный ворон” — древняя песнь русских воинов, и “Вниз по. Волге-реке”, и “Любо, братцы, любо!”, и многое другое.

Снова гитара переходит ко мне. И снова в блиндаже звучат песни Высоцкого и Окуджавы.

Постепенно тяжелый день и выпитое берут свое. Голова становится свинцовой, пальцы уже не нащупывают струны гитары. Ненашев отводит меня к месту на нарах и через несколько минут сам пристраивается рядом.

Я засыпаю с мыслью, что мое дело здесь, в 41-м году, сделано. Значит, скоро домой, в девяностые годы. Интересно, как это…

— Товарищ гвардии капитан! Подъем! — слышу я знакомый голос и чувствую, как меня кто-то расталкивает.

Открываю глаза. Передо мной стоит мой ведомый. Гена Шорохов.

— Давай, командир, скорее. Полковник приказал: мухой! Живого ли, мертвецки ли пьяного, а доставь комэска.

— В самом деле, друг, собирайся скорее, — торопит меня Ненашев. — Немцы уже зашевелились. Не ровен час ударят, тогда уже не взлетите.