Дмитрий Белозерцев - Мифы из будущего

– Зайка, ты меня рубишь. Я понимаю, что это очень тяжело, когда ты готов на всё для человека, но это не взаимно.

– Прошу прощения? – осведомился у неё сын моря и солнца.

Он проходил мимо и случайно услышал что она говорила. Ему показалось, что это к нему. Но она даже не повернулась на его слова. Продолжая смотреть вдоль набережной, стоя у парапета, забрызгиваемого волнами.

– Я чем-то могу вам помочь?

– Извини, я пыталась тебя полюбить, но…

Неразумная жизнь-автомат. Как полигональный персонаж-предмет интерьера, она ответила:

– Зайка, ты меня рубишь. Я понимаю, что это очень тяжело, когда ты готов на всё для человека, но это не взаимно. Извини, я пыталась тебя полюбить, но…

Взгляд неподвижно смотрел вдаль, как будто её собеседник был невидим. Его наверно смыло волной. Сын моря и солнца прошёл набережную, освещённую фонариками, сидящими на ажурных столбах. Здесь было ветренно. Ночь. И безлюдно. Не считая кивающей за спиной вдалеке девушки четвёртого размера. В этом городке не было того, что искал рождённый морем и солнцем путник. И потому его путь лежал дальше. Ему бы на ночлег, но город зол. Надо укрытие себе найти среди листвы, или кто приютит одинокий.

Дорога петляла дальше в свете взошедшей луны. Становилось жарко. Мир стал серебряным. Справа от дороги возвышался ещё один утёс, обрывом уходящий в клокочущую пену прибоя. На утёсе кто-то стоял и подвывал ветру. Если это горе, то оно коснётся сына моря и солнца и убежит. Больной им воспрянет вновь. Сын моря и солнца знал, что он может помочь дав счастье, или излечив от несчастья. Ждать не стоило. Горе может поглотить страдальца на утёсе и толкнуть его вниз в кипяток волн. Сын моря и солнца сошёл с дороги в высокую траву и побежал наверх утёса. Он бежал и чем ближе, тем отчётливее становился слышно стоящего на вершине человека, декламирующего для пространства над волнами. Тот был болен. Его глаза сверкали в темноте красным отсветом луны, а длинные космы вокруг плеши топорщились в разные стороны.

Пиит упал в конвульсиях наземь. Сын моря и солнца в последних усилиях достиг вершины, боясь, что уже поздно и несчастный отдал богу душу. Но тот лежал на плоской вершине утёса и лениво извивался. Его речь была уже нечленораздельна, являя собой поток обрывков рифм и слюней.

– Я помогу вам! – бросился к ползающему по земле человеку сын моря и солнца.

– Ударь меня, – еле понятно, захлёбываясь слюнями попросил поэт, – Ударь. Прошу тебя. Ну ударь. Мне это нужно.

Его слюни текли на песок, покрывавший эту жертвенную площадку на утёсе.

– Держитесь, пожалуйста. Солнце будет. Я солнце. Я вам помогу. Где болит у вас? – сын моря и солнца склонился над лежащим.

– Душа, – простонал сквозь сведённые зубы поэт, – Душа у меня болит.

Дёрнувшись он оттолкнул брыкающими в конвульсиях родов конечностями пришедшего ему на помощь.

– Ударь меня, – продолжил скулить, переходя на крик поэт, – Ударь. Прошу тебя. Ударь! Ногой. Мне полегчает. Ударь меня. Ударь. Ударь.

Ничего не оставалось делать. Смотреть на мучение бедняги было тяжело и сын моря и солнца переступил через себя. Он легонько пнул ногой корчившегося поэта в живот.

Перемена была разительной.

– Да как ты смеешь!? Смерд! Червяк! Убогая посредственность и серость! – взвился поэт.

Он вскочил на ноги и накинулся с кулаками на своего спасителя.

– Как ты смеешь бить искусство!? Ты ничтожество! Ты должен восторгаться! Смотреть в рот и поклоняться!

Слабые тычки кулачков пиита и его пинки сыпались мелкой дробью на сына моря и солнца. Но больнее ранили его слова и перемена. Пиит был болен. Болезнь души не лечиться стихами. Оставалось только спасаться бегством, катясь кубарем под уклон склона. Душевнобольной остался на вершине утёса и ещё какое-то время посылал проклятия душителям искусства и свободы.

Ночь сын моря и солнца провел в ложбинке между дюн, устроив из высокой травы себе постель.

Когда он проснулся, было уже светло. Утро было не ранним. Это волнение вчерашнего вечера, поднятое общением с человеками утомило и свалило того, кто может и не спать. Энергия в нём.

Разлепив глаза и вяло осмотрев стоящую над ним траву, сын моря и солнца увидел большой парящий над ним глаз. Глаз смотрел на него. Не мигал, только рывками менял направление своего взора. Глаз был скорее серым, чем голубым. Но ближе к зрачку были и жёлтые прожилки.

– Шарит глаз.

Строфа появилось в голове проснувшегося.

Сын моря и солнца испугался. Неужели он заразился этой ночью? Он быстро вскочил на ноги и осмотрел себя. Нет. Поэт его не укусил. Это от потрясения. Над ним всё так же висел глаз и смотрел.

Успокоившись, сын моря и солнца осмотрелся вокруг и увидел другие глаза. Они висели в воздухе над безлесыми, поросшими травой и продуваемыми ветрами с моря, дюнами. Большие глаза самых разных расцветок висели шарами и смотрели кто куда. Иногда один или несколько поворачивались в его сторону, когда он делал какое-нибудь неловкое движение или оступался и это вызывало шум, отличный от шелеста волн и ветра в траве. Но кинув взгляд, глаза возвращались к своим делам – то есть смотрели кто куда. Они не перемещались. Их ветер не мог пошевелить. Они висели неподвижно в своей точке пространства. Иногда, то один, то другой глаз закрывались. Как будто невидимые веки смыкались и глаз исчезал. Но затем веки открывались и он появлялся. В том же самом месте или в другом. Время смотрело само на себя и удивлялось разнообразию своей формы.

Вытряхнув песок из белокурой причёски, сын моря и солнца снова вышел на дорогу куда глаза глядят ищя, что нужно.

Время удивлялось, а пространство было вывернуто на изнанку. Тяготение тянуло во вне, а невесомость стала материальной точкой в центре ядра атмосферы планеты.