Елена Старкова - Поцелуй Морты

Как вдруг послышался какой-то странный скрежет: неимоверно длинные пальцы с острыми, словно когти, ногтями появились за окном и проехались по стеклу с внешней стороны, вызывая крайне неприятный звук, но он не разбудил ни Шпиля, ни Кума. Спустя мгновение скрежет по стеклу повторился, а потом раздался тихий, но требовательный стук в окно.

На этот раз Шпиль заворочался на постели и проснулся. Он услышал знакомый голос, который не мог спутать ни с каким другим голосом на свете:

– Га-арик! Гарик, пусти меня скорее, мне холодно! Гарик, скорее…

Шпилевский, еще не вполне стряхнув остатки сна, в одних трусах бросился к окну. И вдруг увидел снаружи Лену Апулевич. Вцепившись в раму окна, она из последних сил старалась удержаться на подоконнике по другую сторону стекла.

– Гарик, пусти меня! – Лена скорчила недовольную гримаску, и Шпилевского моментально вернуло к действительности.

– Охренеть! – громким шепотом произнес Гарик. – Ты же разобьешься! – Он распахнул окно. – Дай руку! Залезай скорее, у тебя крыша поехала?

Лена ловко, как обезьяна, спрыгнула с подоконника в комнату. Шпиль отметил про себя, что Пуля никогда не отличалась спортивной подготовкой, а тут проявила чудеса ловкости. Как она вообще ухитрилась взобраться к ним по стене здания? Или, наоборот, спуститься? Но, едва взглянув на нее, Гарик совершенно забыл о логике: в этот момент одетая в нечто белое и прозрачное Лена было удивительно, бесовски хороша собой. Правда, необычайно бледна, но это ей даже было к лицу. Да кто не побледнел бы, взобравшись на карниз седьмого этажа без всякого альпинистского снаряжения?

– Тс-с-с… – Лена приложила длинный палец к темно-красным губам. – Тише, разбудишь Кума… Я ведь пришла к тебе, Гарик. – Нежные интонации ее голоса завораживали, проникали в душу, лишали Шпилевского остатков воли. – Я же тебе нравлюсь, я знаю… А я тоже давно люблю тебя, Гарик… Очень давно…

– Ленка, ты чего, Лен? – Гарик не мог поверить в происходящее.

Лена всегда соблюдала дистанцию, из-за чего многие сокурсники упрекали ее в чванстве и высокомерии. А тут такое! И вдруг она очень сильно толкнула вконец обалдевшего Шпилевского в сторону кровати. Когда они огибали тумбочку Шухрата, на которой лежал Коран, глаза Лены полыхнули желтым огнем, и она отскочила в сторону, но Гарик этого не заметил. Ему было стыдно за беспорядок в комнате, за свою неопрятную кровать и валявшуюся на полу одежду. Особенно за видавшие виды дырявые, можно сказать, ажурные носки.

Однако Лену это нисколько не смутило, она обняла Шпиля за шею и шагнула вперед так решительно, что тот потерял равновесие и рухнул вместе с ней на жалобно заскрипевшую кровать. Лена оказалась сверху, одним рывком сбросила с себя белую рубаху, под которой ничего не было. Гарик увидел над собой большие, подрагивающие груди с острыми темными сосками и едва не задохнулся от охватившего его желания…

– Хочу тебя… – прошептала Лена с такой сексуальной хрипотцой в голосе, что у Шпилевского полностью отказали тормоза, которыми, по правде сказать, он и так очень редко пользовался.

«Вот это да! Оказывается, я еще котируюсь!» – успел подумать остроумный Гарик.

Он запустил обе руки в черную гриву волос девушки и притянул ее к себе с такой силой, что та вскрикнула. В ту же секунду их губы встретились: Гарик почувствовал себя наверху блаженства. Эрекция была такой, что Лену буквально приподняло над ним, как подъемным краном. Она обеими руками легко, словно бумагу, разодрала на нем трусы и села верхом в классической позе всадника.

Ритмичный скрип кровати был таким громким, что и мертвого поднял бы из могилы. На соседней кровати открыл глаза проснувшийся Кызылкумов и, чтобы не закричать от ужаса, впился зубами в угол подушки: то, что он увидел, совершенно отличалось от того, что видел перед собой сходивший с ума от наслаждения Гарик.

Михаил зашел в первый попавшийся гастроном и набил продуктами объемистый пакет. До дома добирался, как настоящий барин, на такси. Он так давно не ездил на такси, что получал от этого неподдельное детское удовольствие. Жена встретила его непонимающим взглядом:

– Миша, ты что, банк ограбил? – а губы ее уже сами расплывались в улыбке.

Пока он мыл руки и переодевался в домашнее, Люда разобрала пакет. Чего там только не было! И селедочка в горчичной заливке, которую она только окидывала взглядом, когда приходила в магазин за продуктами, не помышляя о покупке, и колбаса такая и сякая, и маслины, вкус которых она успела забыть за последние полтора года. Да много еще чего.

Люда торжественно накрывала на стол, глотая слюнки. В сторонке поставила торт и тарелку с бананами. Натюрморт венчали бутылки с белым мартини (боже мой!) и бутылка водки «Немиров».

Только им двоим было понятно значение этого жалкого по меркам обеспеченных людей праздника. Почти два года они выживали, а не жили. У Миши произошла неприятность на работе, его уволили без выходного пособия, с тех пор он перебивался случайными заработками. Люда не работала давно, она попала под сокращение в своей библиотеке, обошла все, что можно, но нигде ее не взяли. Она пала духом, приболела и несколько месяцев просидела дома.

Неприятности продолжились, когда соседка устроила ее присматривать за маленьким ребенком в один богатый дом. Зарплату положили хорошую, но Люда не продержалась до ее получения. Хозяйка потеряла сумочку и решила, что ее утащила Люда, которая была ни при чем – ни сном ни духом. Ее с позором выгнали, а соседка перестала с ней здороваться. Люда плакала так, что не могла поднять голову с подушки от невыносимой боли.

Миша подался в бомбилы, эксплуатируя и в хвост и в гриву старенькую «Ладу». Проездил он недолго. Старую машинешку занесло на мокрой дороге, и от «Лады» остались рожки да ножки, а сам Миша просто чудом отделался незначительными ушибами. Машину продали на запчасти за медный грош, деньги проели и оказались в жутком положении.

Занимали и перезанимали, закрыв глаза на стыд, прятались от заимодавцев, юлили. Были должны родителям, которые жили на пенсию и сами нуждались в помощи.

Миша обносился до такой степени, что было неловко прийти в приличное место искать работу. Люде редко приходилось выходить из дому, поэтому ее гардероб был в более приличном состоянии, но вот обувь! Обувь была ее настоящим кошмаром. У Люды были только босоножки, которые еще почти не развалились, и жуткие теплые сапоги, которым уже лет пять как не было сносу. А вот ботинок не было никаких, не говоря уже о туфлях. Поэтому… как бы домашний арест. Сколько слез льется в этом бессердечном городе – кто знает?

Одно было хорошо: они с Мишей любили друг друга и никогда не обвиняли в неудачах, молча страдая один за другого.