Игорь Поль - Ностальгия

– НИКА! – Я встряхиваю ее за плечи и заставляю замолчать. – Не надо искать в моих словах двойное дно! Я люблю тебя, и ты это знаешь. Уже сегодня тут закрутится такая карусель, что только держись. Я не желаю, чтобы ты видела, как меня ломают. Не хочу, чтобы тебя допрашивали, не хочу, чтобы тебя таскали по судам. Не хочу, чтобы ты унизительно доказывала приставам, что твое нижнее белье в моем шкафу – действительно твое! Я не желаю видеть тебя на свиданиях. Такую молодую, свежую. Не хочу знать, как ты выйдешь замуж. Мне сорок три, понимаешь? Если дадут больше трех, меня отправят на рудники. Со всеми вытекающими. Оттуда редко возвращаются. И даже если мне дико повезет и я вернусь живым, представляешь, кем я буду? Ты пытаешься доказать себе, что тетешкаться с престарелым инвалидом, без денег, без работы, харкающего по ночам в подушку кровью, доставит тебе удовольствие? Не смеши меня. Ты красивая, здоровая, молодая женщина. Ты умна. У тебя есть хорошая работа. Ты талантлива. Ты сможешь прекрасно обойтись без меня. Создать нормальную семью. Иметь детей. Быть счастливой. Наша связь не стоит всего того, что я сейчас наговорил.

– А я, значит, буду довольна и радостна, оставив тебя в покое. Меня это уже не касается, верно? Я закрою дверь и, напевая, пойду обдумывать идею рекламной кампании сахарной пудры. Это ведь так перспективно, – говорит она, глядя мне в глаза. Странно, но в ее взгляде нет ни градуса тепла. Совершенно незнакомая женщина. Безликий секретарь из чьей-то дорогой приемной.

– Мне плевать на то, что будешь чувствовать ты. Ты молода и вполне сможешь начать все заново. Я этого не хочу, и точка. Мне этого достаточно. Я отвезу тебя домой, – говорю я намеренно грубо.

– Вот так, значит… – задумчиво тянет Ника.

– Именно так, милая. Собирайся.

Она внимательно изучает мое лицо. Словно препарирует прищуренным взглядом. Не двигается с места. Молчит. Пауза висит между нами, словно прозрачный мост.

– Ника, я не должен впутывать тебя в свои дела. Ты должна это понимать. – Я нарушаю тишину.

– Я понимаю, – кивает она серьезно.

– Поедем, – прошу я ее.

Она вздрагивает, недоуменно смотрит на меня, оглядывает крохотный кухонный отсек моей квартиры, где нас застал этот разговор, словно оказалась тут впервые.

– Обойдусь, – наконец говорит она и, не глядя, роется в сумочке, доставая ключи.

Связка с потешным брелком, тихо звякнув, опускается на столик над кухонным автоматом.

– Целоваться не будем? – спрашивает она с иронией, уже на ходу. В который раз я поражаюсь тому, как быстро она может меняться и как мало, оказывается, я ее знаю.

У двери она останавливается. С едкой улыбкой говорит через плечо:

– Пока, железный мужчина. Если бы ты знал, как ты меня задолбал рассказами о своем героическом прошлом! Удачи тебе. И не пей больше. Нет зрелища более мерзкого, чем опустившийся алкоголик.

Она тихо прикрывает за собой дверь. Я молча киваю ей вслед. Я благодарен ей за то, что она не бросилась мне на шею. За отсутствие слез. Если бы она коснулась меня губами, я бы просто сдался. Схватил бы ее в охапку и утащил в спальню. А так я просто чувствую себя, словно кастрированный кот. Ничего не болит, и есть не хочется, но чего-то не хватает. И не поймешь сразу, чего именно.

Я падаю на кровать навзничь, раскинув руки. Лежу с закрытыми глазами.

– Жестянка, музыку! Ту же, что и вчера, – громко говорю в пустоту.

Гул барабанов прикасается ко мне, мягко толкает в плечо. «А чего ты ждал, парень? Что она оценит твой благородный порыв и поклянется умереть с тобой в один день?» Мне начинает казаться, что Ника лежит со мной рядом и покачивает ногой в такт неровному ритму. И я боюсь шевельнуться, чтобы не развеять это наваждение.

Стоя на перроне, в толпе ожидающих пневмопоезд, торопливо жую завернутый в цветастую обертку пищевой брикет. «Вкус говядины» – написано на яркой этикетке. На самом деле брикет имеет вкус наперченной резины пополам с хорошо разжеванной бумагой. Да и откуда ей взяться, говядине, в мешанине из дрожжевого концентрата и водорослей? Зато стоит копейки. Я проедаю свои последние деньги, которые успел снять со счета до того, как его арестовали. Мой старикан «секундо» стоит на площадке для арестованных машин, весь оклееный цветными полосками бумаги, и теперь я передвигаюсь по Зеркальному на пневмопоездах. Вместе с уборщиками, рабочими, продавщицами, горничными, мелкими конторскими крысами и студентами. Я постепенно забываю вкус мяса и возвращаюсь к пище простого народа. Я стал теперь так близок к этому самому народу, мать его, что просто растворяюсь в тесной толпе на перроне и уже не обращаю внимания на плотный дух застарелого пота, лука, чеснока, дешевого дезодоранта и перегара, с которым не справляется вентиляция. И мне уже не кажутся необычными и опасными тысячи людей вокруг – я быстро научился, как себя вести и кого следует опасаться. И на меня самого перестали оглядываться. Я перестал выделяться и стал своим. Я вдруг понял, что нет никакой разницы между учебным батальоном Корпуса, где мне когда-то вбивали в голову непреложную истину «Человек человеку – волк», и этими плотно прижатыми друг к другу людьми. Они такие же волки, и каждый из них все время сам за себя. И мне сразу становится легче. Включается выработанный годами муштры рефлекс выживания, я бросаю в утилизатор замасленную обертку и устремляюсь к подошедшему вагону, яростно распихивая локтями толпу и не обращая внимания на тычки и проклятия.

За мной по пятам постоянно следуют частные детективы – форменные громилы, нанятые «TRI» и «AMB Corp». Они навязчиво следят, чтобы меня не прирезали уличные грабители и чтобы я не сделал ноги или не бросился под поезд, не завербовался на отдаленную планету, на астероидные рудники или в армию. Иногда они так близко, что я чувствую тепло их тел и запах их одеколона. Мои кредиторы терпеливо ждут, когда от меня отстанет полиция, чтобы приступить к мерам более радикальным, чем судебные разбирательства. Не знаю, на что они надеются, но мне кажется, что они уверены в том, что у меня есть чем им заплатить. Надо лишь хорошенько убедить меня в том, что я обязан это сделать.

Я хожу на допросы, как на работу. Против меня возбудили дело по целому ряду статей. Мое имущество и банковский счет арестованы. Мой коммуникатор ломится от официальных повесток. Против меня подано сразу несколько исков. Если бы я не успел снять со счета немного наличных, то сейчас мне было бы нечего есть.

Сегодня двенадцатое апреля. Я трясусь в вагоне пневмопоезда, возвращаясь с очередного заседания суда, как всегда плотно прижатый к поручням. Перед глазами стоит крысиная мордочка моего бесплатного адвоката. По виду мой защитник – из недавно переучившихся и сменивших профессию копов. Он так откровенно подыгрывает истцам, что мне все время хочется придушить его собственными руками. Я знаю, что это ничего не решит, но ничего с собой поделать не могу – так чешутся руки. И он никогда не беседует со мной наедине, словно понимая мои чувства. У мелких вороватых адвокатишек чутье на неприятности – как у клопов на кровь. Несбыточность моей маленькой мечты бурлит внутри, перекипая в глухое раздражение. Взгляд мой падает на кучку хмурых мужчин из Латинских кварталов, что оккупировала торец вагона, даже в вечной давке надземки старающихся держаться компактной группой. Я смотрю на этих преимущественно среднего возраста людей, явно работяг, которым посчастливилось найти какую-нибудь грязную работу в Зеркальном. Сцепив зубы, они смотрят себе под ноги, словно воришки, чьи глаза постоянно бегают от мелкого вранья, и злость внутри меня разрастается и кипит, грозя изойти паром из ушей. Я понимаю, что вот конкретно эти, что сумели зацепиться за чужой берег и могут наконец досыта накормить семьи дешевыми пищевыми суррогатами, ни в чем передо мной не виноваты, и что они просто безропотное стадо, которым умело управляют за ниточки невидимые и недоступные мне кукловоды, и что именно эти кукловоды лишили меня работы, денег, Ники, всего, и что мне не стоит затевать драку, когда мы уже почти у границы Латинских кварталов, но уже ничего не могу с собой поделать. Напряжение последних дней достигло максимума, и я тяжело дышу, наливаясь злобой. Ближние ко мне пассажиры, демонстрируя непревзойденный нюх на опасность, начинают тихонько сдвигаться от меня в стороны, каким-то чудом продавливая себе дорогу в людском месиве.