Николай Полунин - Харон

— А чего…

— Я расскажу, расскажу. И вдруг сегодня как толкнуло что-то: открой! Ты опять уйдешь, да? А как же я? Погоди, я должна тебе еще сказать… ты…

Уложив и накрыв Инку, у которой все-таки наступила реакция, он задул две свечи из трех, расположился у окна.

Поезд и ночь. Сколько их когда-то было у него. Старичок «месье Жан», ты тонкий человек, угощаешь деликатесным блюдом из воспоминаний юности и всей прежней жизни, приправленным пряной гнильцой былых надежд! Надежды рождались из неведомости будущего, и их, оказывается, приятно вспоминать, черт возьми. Танаты — дураки, резиновые чучела. При чем здесь физиология! Тонкие струны души — вот на какой кифаре мы сыграем свою лебединую песню. Что бы учинить такое, раз уж девочка спит? Выпить разве да закусить? Хорошая идея. Пристойные коньяки стали продавать в привокзальных лавочках, однако…

— Я снова видела его, — сказала Инка ясным голосом, но, насколько он различал в неверном свете свечного язычка, не открывая глаз. — Того типа, помнишь? Он меня не заметил, хотя и искал. Мне повезло, я увидела первой. Удрала со всех ног, как ты велел. Потому и сидела взаперти, только что дверь не забаррикадировала. Он ищет меня, Иван, точно. Он приезжает почему-то на совершенно такой же «Вольво», с таким же номером. То, что было сегодня, — просто невозможное совпадение, я не врала тебе. Не сердись на меня за… чукчей. Этот впрямь иногда захаживает, у нас с ним и не было ничего… почти. Я знаю, ты не рассердишься, потому что…

— Тоже один из них, — дернуло его за язык.

— Нет, — упрямо сказала Инка, — не один из.

Видишь, я даже не обижаюсь, хотя ты хотел сделать больно. Но ведь я тоже делаю тебе… Ничего. Не об этом сейчас. С этим типом, мне кажется, дело гораздо серьезнее. От него исходит не просто страх, что-то другое. Простой страх я бы перетерпела. Не говори пока ничего, потом. Я посплю часок и приду в норму. Нам недолго… ах, это я, по-моему, говорила… там тоже недалеко, ты успеешь вернуться, я помню. Иван, я кое-что потом расскажу… о себе. Ты должен знать, потому что…

Инка свернулась калачиком, подложила ладошки под щеку.

— Спасибо тебе, Иван, что ты веришь, — пробормотала она, засыпая. И еще: — А про принца с принцессой… ну, Яблоко и Картошка… я вспомнила, это из книжки, я читала, там тоже двое… Называется… «Изгой», вот как. — И окончательно заснула.

«Совсем мило», — подумал он, цедя коньяк пополам со спрайтом.

Вышли, не доезжая Вязьмы. С поворота, где их высадил частник, прочертыхались час в темноте до этого крайнего дома, про который он сказал Инке после того, как она нашарила-таки ключ под доской, отперла, ввела и защелкала зажигалкой над свечкой: «Русь изначальная. Плана ГОЭЛРО не существует, и экологическая партия «Кедр» прыгает от счастья».

Их интернат находился на Усачевке. В районе. Она покажет при случае. Там он и поныне. Трехэтажное узкое здание с квадратными окнами, квадратными колоннами и вообще обилием прямых углов — начало 30-х, модерн «под Ле Корбюзье». Как теперь покрашено, не знает, не была уж года четыре, а тогда — строгого школьного «девчачьего» цвета — коричневое с белым. С бежевым.

Нет, в интернате, в общем, было хорошо. Весело. «Мамы»-воспитательницы хорошие, директор добрая, Галин Иванна. Район вокруг хоть и выглядит не очень — корпуса, например, выстроенные еще когда, говорят, для семей старшего комсостава, — зато престижный. Асфальтовые дворы, кручи оврагов позади домов. Городок филатовской больницы. Школа, где учились всякие «шишечные» дети, — от нее и интернату кой-чего перепадало. Рядом, правда, интернат для даунов — вот соседство! Опять же Лужники. Весной, летом все любили убегать на Девичье поле, на пруды.

Там все у нее и случилось в первый раз… Да нет, не «это самое». Это самое они с подружкой Римкой проделали с Максиком, когда им с Римкой было по двенадцать, а Максику одиннадцать. Они зажали его в туалете, и ему некуда было деваться.

Нет, на Девичьем поле весной 89-го она впервые увидела саму себя.

Шла, шлепала по лужам вперемешку с грязным соленым снегом, настроение, помнит, было отвратительное, в честь чего уж там… и вдруг — словно позвал кто, прямо как сегодня с его приходом — оглянулась.

Она себя узнала сразу. Взрослая, очень красивая, очень нарядно и богато — видно — одетая. Хохочущая, в веселой компании. Под руку с мужчиной, про которого в те свои тринадцать лет подумала: старый, но тоже жутко интересный. Обрадовалась, что вот, нашелся все-таки папка, и потом, после, почти год каждый Божий день ждала, что раз не сегодня, то обязательно завтра, завтра придет он, как карапузка сопливая в семь годов, честно…

— Это был ты, Иван. Вспомни, нас именно одиннадцатого марта, в мой день рождения, Гога познакомил. Вы все еще ржали, когда я побледнела. Нас занесло в Новодевичий…

— Я помню, — сказал он, — продолжай.

А это просто она, взрослая, увидела себя ту, девчонку, да не призраком каким-то, а в самой что ни на есть плоти. На курточке болоньевой латка, ботинки уродские, стоптанные — как она их стеснялась! как ненавидела! — но не было других, не ломанулась еще широко родная благотворительность, а гуманитарку с Запада, тоже малую, перехватывали да пускали на рынки.

Вот вопрос: что счесть «настоящим» — в те ее тринадцать или в эти двадцать один? Где была она, а где — ее двойник? Или настоящие обе?

Что увидеть своего двойника — это очень и очень не к добру, она вычитала в соответствующих источниках много позже. А тем мартом (она не говорила? — тогда ведь тоже был день ее рождения, день в день, вспомнила сейчас: ничего ей не подарили, и не поздравил никто, хоть в интернате принято было отмечать, но тогда как-то так вышло; она шла и ревела), тем мартом 89-го года, заглядевшись на себя — хмельную красавицу, Инка-подросток тут же шлепнулась больно-больно.

Внимания не обратили. Мало ли шлепается на скользком подтаявшем льду неуклюжих девчонок. Прохожие обошли, красавица со спутником и компанией куда-то исчезла, а вечером их доктор Анна Тимофеевна осмотрела вспухшую руку и определила перелом кисти.

Она встречала себя самое еще дважды в жизни, и оба раза непосредственно следом происходили неприятности. Какие? Не столь важно сейчас, но случались совершенно точно. Как по расписанию или неведомому закону.

— Двойник шел так же следом или впереди тебя? — перебил он.

Инка вытянула из пачки «Честерфильд» — тонкая пачка, на десяток, «дамская», — прикурила от ближней свечки, удерживая волосы, чтобы не подпалить. Глубоко затянулась. Долго всматривалась ему в глаза поверх трепещущих огоньков.

В печи трещало, становилось жарко. По тесовым стенам прыгали отсветы свечей. Их с Инкой многочисленные скрещивающиеся тени бормотали про два башмачка, которые со стуком падают на пол.