Николай Чадович - Особый отдел и тринадцатый опыт

Даже не открыв карту, Иванов попросил следующую, потом долго изучал их, раз за разом прикладывая к лицу, и наконец сказал, как отрубил: «Хватит!» – переводя тем самым игру на Ваню.

Тот хладнокровно перевернул карту, лежавшую перед ним уже минут пять. Это был туз.

– Лоб! – ахнули недавние игроки, превратившиеся в простых зрителей.

Туз при своей игре расценивался как половина победы. Эх, к нему бы ещё десятку! Но дальше дела пошли не столь успешно. Попёрла мелочёвка: «шаха» – дама и «хлап» – валет. В общей сложности набралось шестнадцать очков, сумма весьма каверзная, чтобы не сказать больше. Теперь любая дополнительная карта, начиная с шестёрки, могла выйти Ване боком. Но и останавливаться на достигнутом смысла не имело. Надо было рисковать.

Сплюнув на пальцы, Ваня ловко выдернул из-под низа колоды последнюю – решающую карту.

– Бардым! – вновь ахнула публика.

Пиковый король принёс четыре позарез нужных очка, а всего их набралось двадцать. Иванов, имевший на руках только восемнадцать, окончательно увял. Глаза его, и без того пустые, вообще остекленели.

Сейчас всё зависело только от Вани – в его воле было и окончательно добить бывшего физика, и одарить его новой надеждой.

– Если желаешь, поверю под ответ, – сказал Ваня, тем самым предлагая Иванову сыграть в долг.

Тот не раздумывая согласился и, несмотря на все попытки Вани проиграться, вскоре потерпел окончательный крах. Невезение его было просто баснословным!

По законам карточной игры Иванову надо было или писать расписку, или давать залог, или выставлять поручителей. Такой поворот событий аборигенам Китай-города не понравился. Гордясь своей иллюзорной свободой, они, в отличие от зэков, не играли ни в долг, ни на очко, ни на четыре кости (два последних термина означали соответственно акт мужеложства и убийство одного из картёжников).

Самый решительный из бомжей, бесцеремонно оттолкнув Ваню, потянулся к деньгам, лежащим на куске фанеры. При этом он нагло заявил:

– Вали, пацан, пока цел! Мы тебя сюда не звали.

– Подожди. – Ваня наступил на деньги ногой. – У тебя иголка с ниткой есть?

– Зачем? – удивился бомж. – Хайло тебе зашить?

– Нет, пока только твою одежонку. – Ваня взмахнул острым, как бритва, выкидышем, да так ловко, что рубашка бомжа разошлась от плеча до пупа, а на коже даже царапины не осталось.

Поняв, что отчаянного парнишку голыми руками не возьмёшь и в случае дальнейшего развития событий может понадобиться уже не простая, а хирургическая иголка, приятели Иванова стали потихоньку расходиться. Лишь он один оставался сидеть на прежнем месте, подпирая поникшую голову руками.

– Не горюй, – сказал Ваня. – Долг я тебе прощаю. Заодно и угощение ставлю.

– Дело не в долге, – почти простонал Иванов. – Обидно, когда фортуна каждый день издевается над тобой. А ведь когда-то мы с ней дружили…

Они вошли в почти пустой вокзальный буфет, где сразу стали предметом пристального интереса двух изнывающих от безделья милиционеров.

Протянув им полусотенную, Ваня сказал:

– Командиры, дайте спокойно перекусить. Погуляйте пока где-нибудь.

Он заказал Иванову портвейн, а себе пиво (делов впереди было – бульдозером не свернуть) и, пользуясь своей осведомлённостью, произнёс:

– Я тебя, похоже, знаю. Вы раньше на Пражской улице жили, возле Сороковки (так в обиходе называлось сороковое отделение милиции). Все говорили, что ты знаменитый учёный.

– А ты чей будешь? – в ответ поинтересовался Иванов.

– Ты нас не знаешь. Мы в доме напротив комнату снимали. Мне тогда лет пять было, но тебя я хорошо запомнил.

– Раньше были времена, – молвил Иванов с неопределённой интонацией, – а теперь моменты… В школу, стало быть, не ходишь?

– Хватит. Три класса честно отмучился. Даже таблицу умножения знаю, – похвастался Ваня. – Сейчас прохожу университеты жизни.

– Да, это куда интересней, – кивнул Иванов. – А я, брат, лет двадцать на учёбу убил. И больших высот в науке достиг. За границей лекции читал. Да всё напрасно… Видно, не в коня корм.

– А что с тобой случилось? – участливо поинтересовался Ваня. – Заболел?

– Вот именно. – Иванов как-то странно усмехнулся. – Заболел. И уже давно. Только до поры до времени скрывал свою болезнь. От всех скрывал. А она меня грызла, грызла, грызла…

– Расскажи, – попросил Ваня. – Я жуткие истории страсть как люблю.

– Расскажу, почему бы не рассказать… Только ты ещё вина возьми.

– Может, коньячка?

– Нет-нет! Я от коньяка отвык. А вино употребляю с удовольствием… И поесть чего-нибудь не забудь. Сырок или чебурек.

– Тебе сколько лет? – спросил Иванов, получив всё, что на данный момент было угодно его душе.

– Хрен его знает. – Ваня изобразил смущение. – Но, наверное, около десяти.

– Прекрасный возраст. Я в десять лет выиграл свою первую математическую олимпиаду, – сообщил Иванов без особой гордости, но и без тени печали. – Всесоюзную! А в шестнадцать поступил сразу на второй курс университета. Кандидатскую мне хотели засчитать как докторскую, но учёный совет упёрся. Зависть, ничего не поделаешь… Ты хоть понимаешь, о чём я говорю?

– Какая разница! Ты рассказывай себе. И за дурака меня не держи. Я, между прочим, целый год корешался с профессором романской фила… филу… фило…

– Философии, – подсказал Иванов.

– Не-е, филологии… Он даже усыновить меня хотел, да какой-то химией отравился.

– Содержательная у тебя житуха, брат. – Говоря так, Иванов смотрел не на Ваню, что было бы естественно, а в свой недопитый стакан. – Ну, слушай дальше. Попал я однажды в город Лиссабон на конференцию по проблемам соотношения неопределённостей для энергии и времени. Что это за штука такая, тебе знать не надо… Хорошо нас там принимали. Банкет закатили, бой быков показали. А напоследок пригласили в казино и выдали каждому фишек аж на сто долларов. Развлекайся, мол. Для нас это, конечно, были деньги! И в тот вечер я выиграл в рулетку чуть ли не две тысячи. Выиграл бы и ещё, но особист, приставленный к нам, давай меня теребить. Прекратите, дескать, буржуазное разложение! Ты хоть в курсе, брат, кто такие особисты?

– В курсе, – солидно ответил Ваня. – Особисты моего прадеда на фронте расстреляли.

– Вот-вот. И с тех пор они мало изменились. Если не убьют, так в душу нагадят… Вернулись мы домой. Выигрыш мой, естественно, отобрали. Говорили, что в фонд мира. Живу я себе дальше, а это казино всё никак не могу забыть. Даже во сне рулетка крутится и шарик скачет… У нас тогда ничего подобного и в помине не было. Стал я потихоньку от всех разрабатывать систему игры в рулетку, благо теорию вероятностей и теорию игр знал досконально. Вскоре определённая закономерность стала вырисовываться… А тут грянула свобода! Казино появились чуть ли не на каждой улице. Вот я и отвёл душу. Но по-прежнему никому о своей страсти не говорил, а когда играть шёл, под другого человека гримировался.