Михаил Белозеров - Черные ангелы

Мы подождали, пока не привыкнут глаза. Стало заметно, что по обе стороны коридора находятся комнаты, из-под дверей которых пробивается слабый свет.

— Наверное, это… как это называется? — Он повернулся ко мне, оголив в улыбке зубы.

Вот что значит пить одно молоко — зубы у него были большими и белыми — такими белыми, что светились в темноте, как у вампира.

— Коммуналка? — спросил я, вспомнив, еще в прошлом веке Санкт-Петербург славился подобными общежитиями.

— Точно! — коротко произнес Лука, открывая первую дверь справа.

Это была очень большая кухня. В ней мог поместиться целый взвод и еще осталось бы место для танцев. В квартире давно никто не жил. Мы не обнаружили на кухне даже холодильника, а полки в шкафах оказались окропленными слезами местных тараканов, чей тощий вид наводил на унылые рассуждения о бренности существования. Дальше по коридору находился туалет на одно очко. А за туалетом — комната, где стояли диван и стол. Стены были ободранными и голыми. На подоконнике в горшке сиротливо торчал сухой цветок. Пол был покрыт пылью, и ясно было, что сюда никто не входил, по крайней мере, лет десять.

— Странно… — протянул Лука, — блондинкой здесь и не пахнет…

Он покосился на меня и саркастически хмыкнул. Однако ошибался — пахло не блондинкой, а слабым запахом навоза. Я был почти уверен, что мы на пути в 'зазор' мира, о котором вдохновенно говорил Курдюмов из Смольного.

— Ну и ладно, — сказал я, не желая сдаваться. — Не здесь, так в Девяткино…

— В Девяткино поедешь сам! — заявил он, кисло поморщившись.

— Поеду, — согласился я, открывая дверь в следующую комнату.

Здесь было еще пустее, потому что не было даже никакой мебели, зато во всю стену красовался рисунок, выполненный углем в стиле древней формы — бык, павший на колени перед оравой охотников. Только у быка почему-то была козлиная морда и рога, как у черта. Но больше всего он походил на черного ангела. Лука снова хмыкнул, хлопнул дверью и, миновав одну дверь справа и одну дверь слева, наугад открыл дверь, которая отличалась от других, как дворец от халупы, и замер.

— Ну что там? — спросил я, подходя и заглядывая ему поверх плеча.

Вероятно, эта была отдельная квартира, состоящая из анфилады комнат с очень изысканной мебелью из карельской березы. Даже запах здесь был какой-то смолистый.

— Ха! — усмехнулся Лука, — стоило сюда прийти, чтобы поглядеть на это: гостиный гарнитур 'Александр III', фарфоровые люстры наполеоновского периода и… — он взял со столика, у которого были изящные гнутые ножки, — лампы из мастерской архитектора Ляже…

Мы прошли еще через две комнаты, на стенах которых висела абстрактная живопись. Кажется, в университете, когда нам читали историю искусств, я прогулял часть лекций, потому что теперь, глядя на картины, не мог вспомнить ничего подходящего. Зато сказал Лука:

— Джексон Полак из Вайоминга. 'Фреска' 1943 год… Подлинник.

Впервые в его голосе прозвучали уважительные нотки.

— А эта? — спросил я, показывая на очень большое полотно, которое занимало расстояние между двумя колоннами.

— Это Арчил Горки 'Водопад'.

— И это тоже Арчил?

— Нет. Это Полак. Последняя его картина, 'Портрет и мечта'. А следующая Ли Краснер — 'Образная поверхность'. А вот там — Де Коник.

Теперь я вспомнил: большая часть частных коллекций в пятидесятых годах прошлого столетия перекочевали в Европу, потому что США стали бедной страной, и Питер богател на глазах.

— А эта?

— Полак… 'Голубые полюса', 1952 года. Он создавал картины с неустойчивой композицией. Знаешь, что это такое.

— Знаю, — пробурчал я.

Лука снова начал зазнаваться. Вообще, на мой взгляд, его заносило по всяким пустякам. Нос у него от этого только задирался.

Лука подошел и благоговейно прикоснулся к поверхности картины. Видать, его пробрало. Он искоса взглянул на меня — заметил или нет я его слабость.

— А вот эта? — я ткнул пальцем в картину, выполненную каплями в черном цвете. Конечно, я был далек от мысли, что могу создать нечто подобное, но, как всякий дилетант, воображал, что просто мои краски легли бы несколько иначе, но разве картина от этого стала бы хуже? Мне даже показалось, что художник увлекался символами больше, чем требовала концепция.

— Это Полак, но в период депрессии. Он писал черной эмалью, которую наносил стеклянной ложкой. Иногда ложка ломалась у него прямо в руках. Бурые пятна — это кровь.

— Откуда ты все это знаешь? — спросил я с любопытством.

Я склонен был считать, что он меня в очередной раз разыгрывает, ведь у Луки было такое непроницаемое лицо и он всегда выдавал вам то, чего вы не ожидали.

Он спросил меня грубо:

— Думаешь, на Земле живут одни болваны? — намекая, что я с Марса. — Впрочем, кому это теперь нужно!

Тогда я понял, почему он мстит за слабость, которую проявил, убив маленького полковника. Он боялся показаться старым и смешным, и в его словах прозвучало презрение ко всему марсианскому. Наверное, я тоже стану таким, когда мне стукнет пятьдесят — занудой и сухарем. Потом я понял: мы не понимаем друг друга, потому что из разных миров, что же говорить тогда о черных ангелах, которые казались нам выходцами из соседней галактики. У каждого из нас было свое представление о жизни, и никто никому не хотел отступать.

— Ну да, — сказал я. — Сейчас начнешь меня учить.

— Пустое дело, — ответил он, — все равно бессмысленно… — И демонстративно вышел в коридор. На лице его было написано презрение. — Ты куда? — спросил он, очевидно полагая, что я скажу: 'В противоположную сторону'. Сам же он собрался покинуть квартиру, чтобы в одиночку попытать счастье в Девяткино.

Я показал рукой в конец коридора, откуда струился свет, не потому что уперся, а потому что ясно чувствовал запах навоза и желал разобраться до конца. Но мне не хотелось делиться своими выводами с Лукой, как он не делился со мной своими. А планы у него были, недаром он так многозначительно молчал.

— Ну, идем… — немного помедлив, согласился он так, словно оказывал мне одолжение.

По пути я открывал двери и смотрел в окна. За ними, в зависимости, по какую сторону коридора располагалась комнаты, я видел или почтамт, или колодец двора. Это было более чем странно, потому что по моим расчетам мы прошли значительное расстояние и должны были находиться примерно на улице Якубовича. А улица Якубовича, как известно, проходила как раз за почтамтом. Если бы не Лука, я бы занялся расследованием этого феномена, но Лука уже ни на что не обращал внимания, и его самодовольство мне давно не нравилось, хотя я и привык к своеобразию его характера. Он явно собирался при случае улизнуть в Девяткино, но желание уличить меня в профессиональной непригодности, взяло над ним верх. Наконец мы добрались до торцевой комнаты, дверь которой была открыта. В этой комнате на окнах были задернуты белые шторы.