Виктор Точинов - Черная гвардия Эридана

– Мама…

– Да. Запретили новые имена, как скрытую форму агитации.

Юля вдруг засмеялась. Мама посмотрела удивленно – очень уж злым, неприятным был тот смех.

– Пусть тогда и небо наше попробуют перекрасить! – объяснила Юлена, не желающая быть Юлией. – Красное ведь, революционное! Ой, а что это…

Она вдруг поняла, что уже какое-то время слышит некий звук, доносящийся снаружи, с улицы. Ухо уже привыкло к отсутствию привычного рабочего шума с шахт, с обогатительного комбината. Но этот звук ничем не напоминал те, прежние…

– Колокола звонят на соборе, – объяснила мама.

– На крайкоме, – поправила Юля твердо. – Пускай звонят. Придет время – снимем. Ладно, пойду я, мама… Спасибо, давно не ела такой вкуснятины!

– Куда пойдешь? Зачем? – Комплимент своим кулинарным талантам мама пропустила мимо ушей.

– Ребят наших поищу, кто в Морозовке остался…

Она не врала. Сказала чистую правду. Но далеко не всю правду.

– Юленька… Может, не надо… Владик ведь… и Боря… И о младших ни слуху, ни духу… Одна ты со мной осталась…

Юлена была шестым ребенком в семье. И при этом единственной дочерью. Владлен, старший из братьев, пошел по стопам отца, работал на Морозовке – и погиб пять лет назад при взрыве рудничного газа. Бозадр, родившийся на год позже, закончил военное училище, служил в космофлоте, когда приезжал в отпуск, морозовские девчата млели от его темно-синей парадной формы, от длинного кортика, от мужественного лица с маленьким шрамом на скуле… Юлена гордилась братом. Неделю назад на него пришла похоронка. Троих младших призвали в первый день войны, когда у военкоматов выстроились длинные очереди добровольцев и военнообязанных. Призвали – и всё. Ни письма, ни какой-либо иной весточки…

– Так надо, мама.

Юлена встала, пошла к двери, – не поворачиваясь к матери, стараясь не встретиться с ней взглядом. Выходя, все же обернулась. Повторила тихо-тихо:

– Так надо, мама…

…На улице было пустынно. Колокольный звон плыл над притихшим, безлюдным Красногальском, – и казался мрачным, унылым, неимоверно зловещим… Юлена прошла мимо нескольких однотипных домиков, никого не встретив. Задумалась, куда направиться: заскочить домой к друзьям и подругам, или сразу двинуться к общежитию профучилища – там жили многие знакомые девчата и парни.

В палисаднике возле дома Донары она увидела знакомую фигуру – дедушка подруги, которого вся окрестная ребятня называла дядей Седей (как считала когда-то маленькая Юлечка – за цвет шевелюры). Седой, морщинистый, он как магнитом притягивал к себе несовершеннолетних обитателей Морозовки: дарил им забавные, удивительные игрушки, самолично вырезанные из дерева, рассказывал смешные истории, которых знал великое множество…

И Юлена в детстве была в числе льнущих к старику ребятишек. Но сейчас сбавила шаг… Как, какими словами рассказать, что произошло с Донькой? Да и не знает она толком, что произошло. А вдруг… Вдруг Донара тоже спаслась, тоже выбралась из облавы и сейчас дома?

– Ревпривет, дядя Седя! – поздоровалась она осторожно.

И изумилась. Старик глянул на нее злобно, исподлобья, и лицо у него стало неприязненное, никакого сравнения с тем дядей Седей, которого она знала много лет.

– Не дядя я тебе. И не Седя! Не Седя, поняла?! – сказал, как в лицо плюнул. Тут же отвернулся, но не замолчал.

– Дождался… Дождался… – негромко говорил он явно не Юлене, сам себе, и слезы катились по морщинистому лицу. – Снова теперь Тихон Аверьянович, а не Седикрас проклятый… У меня ж двух братовьев стрелки́ эти красные к стенке поставили, и как раз из седьмой дивизии были… А мне, значит, как печать каинову на лоб: Седикрасом живи! Но дождался, дождался, кончилась власть антихристова… Слава тебе, Господи наш, Иисусе Христе, во веки веков…

Колокольный звон звучал все громче, а может, так лишь казалось Юлене… Старик размашисто перекрестился, повернувшись в сторону крайкома. Или все же собора? Наверняка старый двурушник всё время считал здание храмом, а себя Тихоном…

«Тихон… Тихий… Тихоня… Кем он мог вырасти, получив такое имя? Подстилкой, ковриком, о который вытирали ноги прежние хозяева жизни», – подумала Юлена. Или Юная Ленинка, если полностью, развернуто произнести ее имя. Но теперь его открыто, вслух, – лучше не произносить…

А мама? А как же мама? Неужели и для нее дочь была все семнадцать лет не Юленой, а Юлией?

В трюме десантного глайдера царили темнота, теснота и вонь. Причем в этом царственном триумвирате вонь занимала лидирующее место с большим отрывом. Воняли немытые тела, воняла грязная и пропитанная по́том униформа, воняли грязные и пропитанные побуревшей кровью бинты… Тех пленников, что угодили сюда первыми, на оправку за несколько часов ни разу не вывели, – и последствия сего факта воздух тоже отнюдь не озонировали. Воняло так, что возникали вполне обоснованные подозрения: кое-кто из пленных успел умереть и сейчас стремительно разлагается…

Олег понимал: едва ли среди тесно уложенных тел есть мертвецы, всех тяжело раненых сразу после боя имперцы отделили и куда-то отправили. Понимал, но дышать старался исключительно ртом.

Впрочем, ему-то грех жаловаться… После того, как тебя вынимают из петли за считанные секунды до смерти от удушья, очень хорошо осознаешь: самый зловонный воздух лучше, чем никакой.

…Когда Олег – задыхавшийся, почти уже не касавшийся ногами земли, – услышал громкую команду: «Оставить!», он поневоле распахнул глаза. И увидел еще одного подошедшего офицера. В отличие от танкистов и егерей-гренадеров тот с ног до головы был в черном: начищенные, сверкающие на солнце черные сапоги, черный мундир, черная фуражка – кокарда на ней сияла ослепительным блеском и изображала оскаленную собачью голову. Значение этой эмблемы Олег помнил хорошо: «Стальные псы», полевые части Корпуса жандармов. Самые страшные палачи среди имперцев… Умзар, прежний их комвзвода, не раз говорил: «Много на войне вещей есть, что и врагу не пожелаешь, но на любую из них соглашайтесь, лишь бы с собаками теми железными не встретиться…» И вот довелось встретиться… После первого и последнего боя. «Опустить пушку», – скомандовал Пес уверенно, словно бы и не замечая взбешенного, налившегося кровью ротмистра, до сих пор стискивавшего пистолет. И пушка поползла вниз, давление на глотку ослабло… А ротмистр молчал. Злобно мерялся с черным взглядами, но молчал… Что между ними произошло потом, Олег не знал: когда с шеи снимали петлю, всё вокруг стало красным, не только нависшее над головой небо, – и камни, и белый мундир танкиста, и черный мундир жандарма… Стало красным и исчезло.

Очнулся Олег только здесь, в вонючем до невозможности трюме десантного глайдера. Все повторялось, как в дурном сне: снова он лежал у самого борта, чуть не уткнувшись в него носом, а глайдер куда-то летел… Но теперь не горел свет, не было оружия, шлема и вещмешка. Не было ничего, лишь темнота и неизвестность. И жуткая вонь в придачу…