Евгений Филенко - Отсвет мрака

— Изумительно!.. Потрясающе!.. Мертвецы… нанимают живого! На то и Зомби, чтобы его… нанимали покойники!..

— Зомби, — говорит Вулкан. — Мы не покойники. Мы сами наняты.

Похоже, Индира решила присоединиться ко мне. И сейчас мы оба закатываемся как ненормальные.

Но нет, она вовсе не смеется. Она плачет в голос, и даже скорее не плачет, а ревет белугой.

— Послушайте, писатель! — восклицает Фимка Бергель. — Ну, потребил я то, что вы мне подсунули в прошлую пья… встречу. Так вот: сим удостоверяю, что все вами написанное — говно!

— Дерьмо, Фима, дерьмо, — благодушно поправляет его Борис Ильич. — Или, как писал Аввакум Петрович, “лайно”. Хотя он и вашего варианта не гнушался… Что вы бранитесь при даме?

— Я привыкла, — успокаивает его Лариска.

— И потом, вы нисколько меня не удивили и не огорчили. Разумеется, если преследовали цель именно удивить и именно огорчить. Помните, у Хармса? Выходит писатель: “Я де писатель!” А ему из зала: “А я думаю, что ты — говно…” Простите великодушно старика, Париса Юрьевна.

Писатель и вправду стар. Ему никак не меньше семидесяти. Высохший, но довольно бодрый дед, с плохими зубами, редким седым ежиком и чрезвычайно желчным нравом.

— Этот ваш Храмс — тоже древнеримский писатель, как и вы? — уточняет Бергель.

— Не Храмс, а Хармс. Советский, Фима, советский. Причем виднейший представитель советского абсурдизма. Вы как филолог обязаны знать.

— Еврей?

— По моим сведениям, вполне русский… А что это у вас столь трепетное отношение к собственной этнической характеристике?

— Это не у меня трепетное отношение. Это у вас. Меня нынче снова обосра… оскорбили в магнаре. Изволите видеть, выругали жидом.

— Ну и что? Вы разве не жид? Вполне законченный жид. Что за нелепые комплексы?.. Вот я, например, украинец и нисколько этого не стыжусь.

— И катились бы на историческую родину!

— Я не люблю хохлов. Украинцев люблю, а хохлов терпеть не могу.

— А какая разница?

— Та же, что между жидом и евреем. Украинец — прекрасный образец человеческой породы. Если мужик — то красивый, статный, с замечательной растительностью на теле и отменно певучим голосом, не дурак выпить и подраться.

— По вас не скажешь.

— Ну, я не чистый украинец, скорее метис. В этом городе все метисы… Не отвлекайтесь от темы! Если женщина — то писаная красавица своенравного поведения и с отмеченными выше достоинствами, с поправкой на женскую природу.

— А хохол?

— А хохол — существо бесполое, скверной натуры, чрезмерно озабоченное национальным вопросом, из литераторов признающее лишь Тараса Шевченко, из живописи — его же, а из ментальных символов — трезубец.

— А жид?..

— Жид — это вы. Потому что так и нарываетесь. А еврей — например, Шолом-Алейхем. Или, что вам бли­же, Маймонид.

— И Мандельштам! — Фимка угрожающе воздевает палец.

— Не передергивайте, филолог. Мандельштам никакой вам не еврей. Он ни строчки не написал на идиш. Это прекрасный русский поэт.

— Фимка, чего ты пристал к человеку? — сердится Лариска. — Во-первых, ты не читал его книг. Когда тебе было? Мотался по городу весь день…

— А я и не читал! Разве я говорил, что читал? Мне достаточно названия, чтобы составить представление о содержании. Я же филолог, профессионал.

— Выходит филолог, — вдруг прыскает в ладошку Париса. — “Я профессиональный филолог!” А ему из зала…

Бергель прикидывается, что не слышит.

— Ну что путного может сочинить фантаст, да еще советский? Особенно в романе с беспредельно претенциозным титулом “Посол во вселенную”? Допустим, воспеть преимущества планового хозяйства на колхозных нивах иных миров. Наглядными примерами проиллюстрировать истинность марксистско-ленинско-кастровского учения…

— Вы демагог, Фима. Хотя отрадно, что вам знакомы такие термины, как “плановое хозяйство”, “колхоз”…

— Я “Поднятую целину” читал! — вскрикивает Бергель спесиво.

— Прочитали бы заодно и Хармса… Еще замечу, что у Кастро не было фундаментальных трудов. Так, заметки на злобу дня.

— Наконец, преклониться перед мужеством и героизмом простого советского, сиречь русского, покорителя космоса!

Лариска тихонько смеется. И переключает внимание на меня:

— Сполох, ты сегодня какой-то замороженный. Что-то случилось? Неприятности?

— Угу.

Я и вправду не расположен принимать активное участие в литературных спорах. У меня одна цель — напиться, и поскорее. Чтобы забыть нелюдской го­лос, монотонно повторяющий: “Где я… где я…” Мне осталось немного.

— Сполох, ну их всех. Пойдем в ванную. Все равно никакой воды с утра нет.

— Зачем же тогда нам в ванную?.. — не могу я понять.

— Сполох, Сполох, — Лариска качает головой. — Все забыл.

Конечно, забыл. Что я сейчас в состоянии помнить? Только белый саркофаг с проводами и шлангами, только голос с того света. А слегка пьяненькая Лариска хочет, чтобы я вспомнил, как лет десять назад на рождественской пирушке у Просторовых мы с ней заперлись в ванной и там, в тесноте, среди каких-то гулких баков и детских ванночек, как два сапера на минном поле, впервые любили друг дружку стоя…

— Послушайте, Фима, — ворчит писатель. — Не знаю, какой вы профессионал, но лекции по российской словесности конца прошлого века вы прогуливали. Если бы вы сопоставили мой личный возраст, а также дату издания романа с историческими реалиями того времени, то легко догадались бы, что пик моего творчества приходится на момент распада Советского государства. И поэтому советским писателем я могу быть назван весьма условно. Меня и в официальные-то объединения никогда не принимали. В ту пору считалось модным и коммерчески выгодным писать антиутопии. Вот де как плох социализм, вот де что выйдет, если довести его до абсурда. Сначала эзоповым языком, позже — открытым текстом…

— А вы?

— А я плевал на все эти соцзаказы. Вокруг меня те, что еще вчера, как вы говорите, воспевали, преклонялись и славили, вдруг начинали ловить попутный ветер и валить прежних идолов. А я чихал! Я как писал космические оперы, так и продолжал это делать. Навевал человечеству волшебные сны… отрывался от насущных проблем… И сложности с публикациями у меня во все времена были одни и те же.

— Ну, сейчас-то какие у вас могут быть проблемы?

— Сейчас я просто не пишу.

— Почему?

— Честно признаться, писатель я всегда был не ахти какой. Ну, за годы усидчивой работы задницей кое-какое перо я себе набил. И сконструировать мир мне ничего не стоило, благо фантазия работала. К слову, мои миры всегда были чужды политической привязки. Так, неопределенный строй, неясная экономика, неуточ-ненные социальные установки. Не это было важно. Сюжет! Эктион [19] Евгений ФИЛЕНКО ОТСВЕТ МРАКА (ГИГАПОЛИС) И сказали они: построим себе город и башню, высотою до небес; и сделаем себе имя, прежде нежели рассеемся по лицу всей земли. Бытие, глава 11, 4. ! Есть симпатичный герой. Есть аппетитная героиня. И я тащил их сквозь огонь и воду. А в конце, в виде заслуженной награды за пережитое, позволял слиться в объятиях…