Сьюзен Коллинз - Рождение огня

Всем моим друзьям, по всей вероятности, не сносить головы. Но если я откажу Питу, опасность для него от этого не уменьшится.

— О-кей, — говорю. Как ни странно, от его предложения мне становится значительно лучше. Чувствую себя не такой двоедушной, что ли... Было бы просто здорово, если бы он пришёл ко мне со всем этим раньше, до того, как президент Сноу дал понять, что имеет свои планы относительно нас! А теперь быть просто « хорошими друзьями» нам не светит. Ну да всё равно, я рада, что мы снова разговариваем друг с другом.

— А... что-то не так? — спрашивает он.

Не могу я ему сказать! Сижу, выдёргиваю былинки...

— Давай начнём с чего-нибудь попроще. Вот странно, ты рисковала своей жизнью, чтобы спасти меня, а я... даже не знаю, какой твой любимый цвет! — говорит Питер.

Невольно улыбаюсь:

— Зелёный. А твой?

— Оранжевый.

— Оранжевый? Как волосы Эффи?

— Немного более приглушённый, — говорит он. — Скорее, как... закат солнца.

Закат... Я так и вижу его, как наяву: и диск заходящего солнца, и небо, сияющее мягкими оттенками оранжевого... Красотища. Вдруг вспоминаю печенье с тигровой лилией и — раз уж мы с Питом снова разговариваем — еле сдерживаюсь, чтобы не выложить ему всё про грозный визит президента. Но Хеймитч просил меня держать язык за зубами, так что лучше перейти к милой светской болтовне о пустяках...

— Ты знаешь, все только и твердят, что о твоих картинах. Мне даже как-то неловко, что я ни одной не видела.

— Так в чём дело, у меня ими целый вагон набит. — Он поднимается и протягивает мне руку. — Пошли.

Приятно ощущать как его пальцы снова переплетаются с моими, не для показухи, а по-настоящему, по-дружески. Мы возвращаемся к поезду рука об руку. У самой двери я вспоминаю:

— Ой, мне нужно сначала извиниться перед Эффи.

— И не бойся переборщить с лестью и комплиментами, — советует Питер.

Так что когда мы заходим в вагон-ресторан, где вся остальная компания всё ещё никак не закончит свой ланч, я рассыпаюсь перед Эффи мелким бесом. Наверно, по её мнению, всего моего угодничества едва достаточно, чтобы искупить вопиющее нарушение этикета, допущенное мной. Но к её чести надо сказать, что она милостиво принимает мои извинения. Дескать, она понимает, что мне нелегко. А её лекция о том, как важно придеживаться установленного расписания, длится всего каких-то пять минут. Похоже, я легко отделалась.

Когда с нотациями покончено, Питер ведёт меня через несколько вагонов — показать свои картины. Не знаю, чего я ожидала. Может, те же самые расписанные цветочками печенья, только в увеличенном виде. А увидела нечто совершенно другое.

На картинах Пита изображены Игры.

Вот так сразу я бы и не сообразила, если бы сама не побывала с Питом на арене. Вода, просачивающаяся сквозь щели в стенах нашей пещеры. Высохшее дно лесного озерка. Пара его собственных рук, выкапывающих коренья... Другие образы мог бы легко узнать любой: золотой Рог Изобилия; Мирта, засовывающая ножи в многочисленные внутренние карманы своей куртки; один из муттов-переродков, белокурый, зеленоглазый, несомненно, двойник Диадемы — и его страшный звериный оскал, когда он пытается достать нас...

И я... Повсюду: вот я высоко на дереве, вот ожесточённо выколачиваю рубашку о камни в ручье, а здесь лежу без сознания в луже крови... Но одно изображение я толком не могу ни к чему привязать: неясные черты моего лица просвечивают сквозь серебряную дымку, мои глаза как будто сотканы из той же дымки... Наверно, такой я представлялась Питу, когда он метался в лихорадке.

— Ну, что скажешь? — спрашивает он.

— Не нравятся! Они отвратительны! — выпаливаю я. От них разит кровью, грязью, зловонным дыханием переродка. — Я из сил выбиваюсь, всё время пытаюсь забыть арену, а ты тащишь её обратно! Тут же всё как... живое! И как ты можешь помнить весь этот ужас, да ешё с такими подробностями?

— Я вижу их каждую ночь, — тихо отвечает он.

Я понимаю, о чём речь. Кошмары были моими частыми гостями и раньше, до Игр, но теперь они мучают меня в любое время, стоит только голову на подушку положить. Тот, старый, в котором погиб мой отец, приходит теперь редко. Зато я вновь и вновь переживаю то, через что прошла на арене: мою запоздалую попытку спасти Руту; вид истекающего кровью, умирающего Пита; раздувшееся, изуродованное тело Диадемы, расползающееся под моими пальцами; страшная смерть Катона от когтей и зубов переродков. Это теперь мои постоянные спутники.

— Я тоже. Тебе становится легче? Ну, когда выплеснешь кошмар на полотно?

— Я не знаю... Думаю, что мне не так страшно засыпать по ночам... во всяком случае, так я себе внушаю, — отвечает он. — Но они никуда не деваются.

— Неужели так будет всегда? Хеймитча тоже мучают кошмары. — Хеймитч об этом не распространяется, но я уверена, что как раз поэтому он не любит спать в темноте.

— Может быть. Но для меня лучше просыпаться с кистью в руке, чем с ножом, — говорит он. — Значит, они тебе не нравятся?

— Нет. Но они великолепны. Правда. — И я не кривлю душой — они необыкновенны. Но я ни за какие коврижки больше никогда не взгляну на них. — Хочешь посмотреть, что у меня за талант? Цинна здорово поработал над ним.

Питер смеётся:

— Потом как-нибудь. — Поезд дёргается и начинает набирать ход. Пейзаж за окном постепенно меняется. — Слушай, да мы уже почти у самого Одиннадцатого Дистрикта! Пошли, посмотрим!

Мы направляемся в последний вагон. Там уютно, стоят кресла и диваны, но самое классное — это то, что окна открыты настежь и подтянуты к потолку. Ты вроде как сидишь снаружи, тебя обвивает свежий ветерок, а от вида на окружающий ландшафт просто захватывает дух. Обширные пастбища со стадами молочного скота — так непохоже на наш родной, поросший лесами дистрикт.

Мы чуть-чуть замедляем ход. Похоже, что поезд вновь собирается остановиться, но нет — это перед нами возникла изгородь. И что за изгородь! Десяти метров в высоту, поверху идут витки колючей проволоки; да по сравнению с ней наш родной забор в Дистрикте 12 — это решёточка детской кроватки. Мои глаза мгновенно оценивают основательность нижней части ограды — она состоит из огромных металлических плит. Под такими не протиснешься, на охоту не отправишься. А потом я вижу смотровые вышки, расположенные на равном расстоянии друг от друга, на них — вооружённая стража. Всё это так не вяжется с окружающим мирным пейзажем — просторными пастбищами и цветущими лугами.

— Вот это да... — роняет Пит.

Из рассказов Руты я вынесла впечатление, что законы, царящие в Дистрикте 11, куда суровее, чем в нашем. Но такого я даже не могла себе вообразить!

Начинаются бескрайние, насколько хватит глаз, хлебные поля. Мужчины, женщины и дети в соломенных шляпах, защищающих от палящего солнца, выпрямляют сгорбленные спины, поворачиваются в нашу сторону и провожают поезд глазами. Вдалеке я различаю фруктовые сады — наверно, в таких, а может, как раз в этих самых и работала Рута, собирая плоды с самых тонюсеньких веточек на верхушках деревьев. Иногда там и сям видны деревеньки с жалкими хижинами — дома в Шлаке просто великаны по сравнению с этими хибарами, — но в них нет ни одной живой души. Должно быть, во время уборки урожая каждая пара рук на счету.