Сьюзен Коллинз - Рождение огня

Эта тихая, кропотливая работа требует полной сосредоточенности, что помогает мне хоть ненадолго забыть о своих печалях. Люблю наблюдать за руками Пита, когда чистая страница под его проворными пальцами покрывается яркими красками, внося радостный колорит в нашу до той поры желтовато-чёрную книгу. Когда он поглощён работой, его лицо выглядит по-особому. Обычное, лёгкое выражение сменяется другим — напряжённым и отстранённым, как будто он сейчас полностью погружён в свой внутренний мир. Временами я видела у него такое выражение и раньше: на арене, или когда он выступал перед толпой, или как тогда, в Дистрикте 11, когда он отвёл направленный на меня миротворцем ствол. Я даже не совсем понимаю, что значит это выражение.

К тому же я иногда ловлю себя на том, что не отрываясь любуюсь его ресницами. Обычно их не замечаешь — до того они светлые. Но сейчас, в такой близости к нему, я вижу, как они золотом горят в солнечных лучах, проникающих в окно. И они такие длинные, что непонятно, как они не запутываются, когда он моргает.

Как-то в один из таких дней Пит внезапно прекращает раскрашивать цветок и поднимает на меня взгляд так неожиданно, что я вздрагиваю — как будто он поймал меня на подглядывании за ним... чем я, в общем-то, можно сказать, и занималась. Но он лишь замечает:

— А знаешь, мне кажется, это первый раз за всё время мы делаем вместе что-то нормальное.

— Точно, — соглашаюсь я. Наши отношения носят на себе отпечаток Голодных игр, о какой нормальности можно в этом случае говорить? — А что, разнообразие — это здорово!

Каждый день после полудня он несёт меня на руках вниз — сменить обстановку, и я всем действую на нервы, включая телевизор. Обычно мы смотрим его, только если что-то обязательно к просмотру, потому что смесь пропаганды с демонстрацией мощи и силы Капитолия — сюда же относятся и постоянно повторяемые сюжеты из семидесятичетырёхлетней истории Голодных игр — вызывает тошноту, настолько она мерзкаа. Однако сейчас я ни за что не хотела бы пропустить некий особенный сюжет: о сойке-пересмешнице, на эпизоде с которой Сатин и Бонни основывают все свои надежды. Знаю, что это глупо, но надо с этим окончательно разобраться. И навсегда выбросить из головы идею о процветающем Тринадцатом дистрикте.

Я охочусь, конечно, прежде всего за какой-нибудь новой историей о Тёмных днях. На экране — дымящиеся руины Дома правосудия Тринадцатого дистрикта и... В верхнем правом углу экрана мелькают чёрно-белые крылья сойки-пересмешницы! Это, конечно, ещё ничего не доказывает. Это всё тот же старый репортаж, идущий с тем же старым комментарием.

Однако несколькими днями позже кое-что привлекает моё внимание. Главный диктор читает что-то о недопоставках графита, тормозящих производство в дистрикте 3. Они переключаются на то, что выдаётся за прямой репортаж. Женщина-репортёр, одетая в защитный костюм, стоит напротив руин здания Дома правосудия в Тринадцатом. Сквозь маску она вещает, что, к несчастью, самое свежее исследование, проведённое сегодня, подтвердило, что шахты в Тринадцатом дистрикте по-прежнему слишком токсичны для использования. Конец истории. Но как раз перед тем, как камера переключается на главного диктора, я, вне всяких сомнений, вижу на экране взмах всё тех же чёрно-белых крыльев сойки-пересмешницы.

Репортёршу попросту вставили в старый клип. Её и духу не было в дистрикте 13! Что в свою очередь вызывает закономерный вопрос: «Что же там такое?»

После этого валяться в постели становится труднее. Меня обуревает жажда деятельности: надо выяснить побольше о таинственном дистрикте, и в случае чего — принять участие в низвержении Капитолия. А вместо этого я сижу без дела, запихиваюсь сырными булками и любуюсь Питом, делающим наброски. Иногда забегает Хеймитч — поделиться городскими новостями, и ничего хорошего он пока ни разу не рассказал. Ещё больше людей подвергается наказаниям и ещё больше умирает голода.

Зима уже сдаёт позиции, когда моя нога начинает идти на поправку. Мать заставляет меня делать упражнения и разрешает понемногу ходить.

Сегодня ночью я собираюсь как следует выспаться, а утром отправлюсь на прогулку в город. Но, проснувшись, обнаруживаю у себя над головой Вению, Октавию и Флавия, сияющих от счастья.

— Сюрпри-из! — визжат они. — Мы приехали пораньше!

После полученного мною удара кнутом по лицу Хеймитчу удалось задержать их визит на несколько месяцев, чтобы я успела хоть немного залечить шрам. Я не ожидала их ещё по крайней мере недели три. Но пришлось натянуть маску радости: ах, я вне себя от счастья, наконец я смогу выполнить фотосессию, я так рада, так рада... Мать развесила все платья — только бери и натягивай, но должна признаться: я не сделала ни единой попытки напялить на себя хотя бы одно из них.

После набивших оскому ахов и охов относительно моего наплевательского отношения к собственной красоте, они немедля приступают к работе. Их самая большая забота — это, конечно, моё лицо; хотя я считаю, что мать просто замечательно справилась со своей задачей: от ужасного рубца на щеке осталась только бледно-розовая полосочка. Порки кнутом — дело для столичных жителей немыслимое, так что я рассказываю им сказку про то, как поскользнулась на льду и порезалась его жёсткой кромкой. И тут же соображаю, что привела ту же причину и для травмированной ноги, ведь нужно же было как-то объяснить, почему для меня будет сущим мучением ходить на высоких каблуках. Но Флавий, Октавия и Вения — народ доверчивый, так что допрос с их стороны мне не угрожает.

Поскольку мне предстоит побыть бесшёрстной только несколько часов, а не недель, решено меня побрить, а не вырывать волосы при помощи воска. Мне опять-таки приходится вымокать в ванне, наполненной чем-то непонятным, правда, оно хотя бы не такое мерзкое, как раньше. И не успеваю я опомниться, как они уже принимаются за мою причёску и боевую раскраску. Как всегда, у них полон рот новостей, которые я, по своему обычаю, старательно пропускаю мимо ушей. И тут Октавия выдаёт комментарий, мгновенно привлекающий моё внимание. Собственно, это так, заметка мимоходом о том, как ей не удалось раздобыть креветок для вечеринки. Тем не менее, её слова заставляют меня встрепенуться:

— А почему это тебе не удалось? Не сезон или что? — спрашиваю я.

— Ох, Кэтнисс, да у нас уже несколько недель невозможно раздобыть никаких морепродуктов! — жалуется Октавия. — Понимаешь ли, в Четвётром дистрикте всё время штормит.

В моей голове раздаётся звоночек. Морепродукты тю-тю. Уже несколько недель. Четвёртый дистрикт. Помню, во время Тура Победы толпа там едва сдерживала ярость... Внезапно я проникаюсь уверенностью в том, что в Четвёртом «штормит» по-серьёзному.