Уильям Форсчен - Реванш императора

Габлона первым отвел глаза. Он не мог долго смотреть в эти неподвижные зрачки, в которых, как на дне колодца, таилось безжалостное коварство шакала и холодная уверенность изготовившейся к броску кобры. Этот немигающий взгляд принадлежал как будто не человеку, а некоему высшему существу, в чьей власти продлить жизнь или отнять ее с помощью тысячи изощренных способов.

Хасан тоже думал о своем, с брезгливым презрением глядя на толстяка. Он был не так уж плох и порой даже развлекал Хасана своими выходками, своеобразным чувством юмора и экстравагантной манерой поведения, в которой странным образом сочетались грубые повадки обжоры-варвара и утонченная жеманность эстетствующего сноба. По роже видно, как боится его эта толстая скотина. Ладно, пускай пока живет. Он еще пригодится — хотя бы как прикрытие. Но лишь до тех пор, пока не подвернется что-нибудь получше.

Хасан не сомневался, что это непременно произойдет рано или поздно. Но лучше бы рано. Воспоминания о тех днях, когда он был верным слугой Корбина и даже преклонялся перед ним, ошеломленный чудесами и многообразием нового мира, жгли его душу нестерпимым стыдом. За одно это он готов был покончить с Габлоной немедленно, но Хасан умел выжидать и потому ни единой черточкой не выдал собеседнику своих истинных мыслей.

— Можно предположить, что Зола Фалдон и другие кохи тоже пустятся в погоню, — сказал Корбин. — Было бы наивно рассчитывать, что тот тип, который продал нам схему маршрута, не предложил свой товар и прочим заинтересованным лицам.

Хасан кивнул со скучающим видом, как будто рассуждения Корбина только подтверждали его собственные догадки, и перевел взгляд на экран переднего обзора. Там, на фоне сплошного темного пятна, выделялась узенькая светящаяся полоска, похожая на булавку. Ему трудно было на глаз определить размеры объекта. С одной стороны, у него просто не было достаточного опыта, а с другой — сооружение подобных масштабов недоступно разуму обычного смертного. Если бы Аллах на самом деле существовал, он нашел бы достойных соперников в лице создателей этой штуки. Было бы неплохо прибрать это местечко к рукам и править отсюда галактикой, провозгласив себя Пророком Эмой. Мысленно он пообещал себе обязательно вернуться — когда обуздает червоточину, созданную хитрой игрушкой Надзирателей. И не только обуздает, но и сам научится применять ее в случае надобности.

Корабль устремился в направлении светлого пятнышка на поверхности Сферы, а Али Хасан медленно растянул губы в зловещей усмешке.

— Кажется, это то самое место.

Все сразу зашевелились. Спавший на полу Элдин открыл глаза, сел и со стоном потянулся. Притулившийся на двух креслах Оиси рывком спрыгнул на пол и с хрустом развел руки. Один только Наполеон бодрствовал все это время, сидя рядом с Вушем и баюкая в ладони хрустальную стопку с остатками коньяка, который он нацедил себе часов двенадцать назад. Император не нуждался в выпивке — у него и так голова шла кругом от увиденного, — зато внимательно следил, чтобы бокал Вуша ни на минуту не оставался пустым.

Он испытывал восхитительное чувство, привыкая к обновленному телу. Прошло не меньше двадцати часов с тех пор, как он проснулся, но он не ощущал усталости и почти не замечал голода. Все его внимание сосредоточилось на долговязой фигуре сидящего рядом Надзирателя. Первое время Вуш просто игнорировал соседа. Он наблюдал за обзорными экранами, порой покидая кресло, чтобы скорректировать курс, но от беседы воздерживался. Лишь спустя несколько часов он немного оттаял и даже соизволил задать несколько вопросов.

Любопытство Надзирателя затрагивало в основном моральные проблемы, связанные с пребыванием в роли императора. Наполеон не счел нужным скрывать от него ничего и отвечал с предельной откровенностью. Вуша явно покоробило, когда Наполеон рассказывал о казнях политических противников. За это императору пришлось выслушать непрерывную многочасовую проповедь на тему недопустимости распоряжаться чужими жизнями, ибо жизнь есть самое святое и драгоценное во Вселенной.

Слушал он терпеливо, почти не высказывая возражений, но когда Вуш выдохся, разом свел на нет все его аргументы, коварно поинтересовавшись о роли самого Надзирателя во всей этой истории с червоточиной, грозившей лишением жизни и собственности миллиардам ни в чем не повинных разумных существ. После этого лед между ними растаял, и последующие часы они провели за обсуждением философских аспектов роли личности в истории. Беседа вышла интересной, и сошлись они в конце концов на том, что очень многое зависит от случая или судьбы, которая порой нежданно-негаданно возносит на вершину личность, прежде о том и не помышлявшую, что приводит, в свою очередь, к трагедии или процветанию целые народы. И еще на том, что очень часто благие намерения приводят к прямо противоположному результату.

Для Наполеона разговор оказался необычайно познавательным, тем более что он предпочитал больше слушать, чем высказываться самому. Временами ему казалось, будто он находится в обществе барона Мюнхгаузена или достославного Сирано, если судить по некоторым высказываниям собеседника. В то же время он понимал, что это вовсе не сказки, а чистая правда. Сидящее рядом с ним фантастическое существо, случись ему оказаться в парижском соборе Нотр-Дам, было бы воспринято как ангел или дьявол, тогда как здесь, в рубке звездолета, он чуял в нем родственную душу, так же истерзанную страхами, сомнениями и неуверенностью, спрятанными под маской высокомерия и надменности. Было нелегко снова вспоминать полузабытое искусство внимать собеседнику и при этом помалкивать самому. Этому он научился в юности, впервые попав в общество тех, кто не упускал случая выказать свое превосходство над ним. Да, в те далекие дни в революционном Париже, когда выскочка Робеспьер держал бразды правления, разумнее всего было слушать и молчать, в одиночестве вынашивать тайные планы и не открывать их никому, если не хочешь расстаться с головой. Много воды утекло с тех пор, и он успел отвыкнуть от этой полезной привычки.

Даже во время заточения на острове Святой Елены ему не пришлось вспоминать о ней. Правда, там все было по-другому. Там он чувствовал себя отстраненно и мог критически взирать на пройденный путь, ничуть не заботясь о мнении тюремщиков-англичан. Горечь поражения разъедала ему душу и сердце, но он ни за что не признал бы допущенных ошибок в присутствии врагов. Они могли заточить его тело, но не могли сковать его разум. Там он тоже молчал, но это молчание было не уловкой, а единственным ответом поверженного героя на презрительные — или сочувствующие — усмешки победителей.