Лев Вершинин - Великий Сатанг

– Клевая сука! — не пряча восхищения, добавил другой.

Пахан обернулся:

– Она не дура. С ней можно толково базарить, я знаю. Я сам пойду к ней. Может быть, она оставит нам Хранительницу. Если же нет, то…

Договаривать он не стал. К чему? Братва и так поняла. И ноздри козырных вздулись, словно предвкушая сладость будущей погони и мести.

…И спустя недолгое время, когда пахан вышел из подъезда, кольцо меченосцев распахнулось, пропуская его к седоволосой воительнице.

Они шли втроем — пахан, толмач-шестерка и широкоплечий пацан-посланец, еще не вполне поверивший в то, что остался жив. И именно к нему, нарушая обычай, а может быть, и не желая соблюдать чужой закон, повернулась она, до времени не обращая внимания на пахана.

– Я рада, что ты жив, Андрэ!

Голос ее был сух, но милостив, а в глазах второй, невероятно похожей на нее, но совсем молодой, плясала откровенная радость. И выживший посланник улыбнулся в ответ радующейся и вытянулся по швам перед похвалившей.

– Ты можешь просить поощрения! Чего ты хочешь?..

Нет, она не желала видеть пахана! Она занималась своими делами, награждала и указывала, а он стоял перед нею, скрипя зубами от унижения, но готовый вытерпеть все во имя того, чтобы долг пахана был исполнен, а хаза выжила. И кроме того, он знал: случись иначе, и он точно так же не замечал бы — долго! очень долго! — седую женщину, пришедшую просить мира.

– Говори же! — Улыбка ее тоже была сухой.

– Я… — Голос посланца прозвучал неуверенно, совсем не так, как перед братвой, когда он стоял, готовый умереть и не боясь смерти. — Я хочу этой ночью лечь с Яаной!

Судя по улыбке златовласой, Яаной звали ее, и она не желала противиться награждению заслужившего.

Седая же нахмурилась:

– Это невозможно, Андрэ. Ты же знаешь: Яана лежала со Звездным и с той ночи принадлежит лишь ему…

Парень упрямо набычился, избегая взгляда седой.

– Звездный далеко. Он уехал давно, а кровь Яаны горяча. И я имею право просить того, что прошу. Не с твоего ли дозволения, Старшая Сестра, я был первым, кто лег с Яаной?

– Это невозможно, — ледяным голосом повторила та, кого назвали Старшей Сестрой.

– Но, мама! — вскинулась было золотоволосая и тотчас затихла, обожженная холодным огнем равнодушных серо-синих глаз. И пахан мельком позавидовал — хотел бы и он уметь так вот, единым ударом взгляда, окорачивать непокорных…

– Но ты достоин награды, — словно и не услышав вскрика, продолжала холодноглазая, — и ты будешь награжден. Сегодня ты ляжешь со мной!

Подойдя вплотную к пунцово вспыхнувшему парню, она спокойно и уверенно прикоснулась к пряжке его пояса.

– Или, быть может, ты думаешь, что я сумею наградить тебя хуже, чем моя дочь?

Юное лицо внезапно затвердело, и дыхание стало прерывистым. Меченосцы жадно следили за пальцами Старшей Сестры, и пахан, на которого сейчас не глядел никто, мог бы дать зуб, что многие из них, если не все, завидуют в этот миг извивающемуся в судорогах сявке…

Конечно же, они знали, каково ему сейчас!

У фраеров слишком много мужиков, и бабье само решает: когда и со сколькими; этот обычай омерзителен целомудрию хаз, но однажды, давным-давно, и пахану довелось узнать сладость пальцев Старшей. Она тогда еще не была седой, и фраера заключили мир с хазой, тот мир, который сами же нарушили ныне; и Старшая потребовала скрепить договор именно так…

Много отдал бы пахан за повторение той ночи.

Увы! Тогда, скрепив соглашение, Старшая встала и ушла, не дав себе труда одеться. И он даже не видел ее с тех пор.

– У-у-ооооо! — выстонал паренек.

Глаза его закатились под веки, из прокушенной губы текла алая струйка, но он, похоже, не чувствовал боли. Зато прелестный лик златокудрой был в этот миг таков, что мать вряд ли бы обрадовалась, оглянувшись.

Впрочем, она была слишком занята.

И лишь доведя дело до конца, слегка улыбнулась — снова одними лишь губами.

– Иди. Придешь на закате! — Никакого волнения не было в ее голосе, и тем же самым тоном она обратилась к пахану, словно только теперь заметив его: — Говори!

Плевком в душу было все, что произошло, но ради хазы, ради долга перед братвой пахан был готов на худшее.

– Старшая! Гнилые понты гонишь…

И тотчас затараторил шестерка-толмач, знаток языков, еще не шпанук, но усердием выслуживший право на кожаный браслет:

– Госпожа! Мой повелитель удивлен тем, что договор нарушен без видимых причин!

Седая молчала.

– Ежели хаза в чем не права, братва, в натуре, сфильтрует базар…

И снова заблеял толмачишка:

– Мой повелитель готов допустить, что условия договора не соответствуют реалиям сегодняшнего дня. От лица своих вассалов он готов пересмотреть условия…

– Хватит! — Серо-синий лед вновь налился огнем. — Говори сам. Коротко. И без фени…

Еще один плевок. Что ж, придется стерпеть и это.

– Хранительница? — отстранив толмача, отрывисто бросил пахан, и тьма его зрачков устояла против сине-серого огня.

Старшая фраеров оценила и тон, и взгляд. Улыбка ее чуть смягчилась, намекая, что владыку хазы узнали и вспомнили…

– Идол наш! — прозвучал короткий ответ. — Так велено Звездным!

Кем?! Неясно. Но спорить, видимо, не было смысла.

– Еще?

– Звездный велел поглядеть. Лишнего не возьмем.

– Лошади?

– Пополам. Уведем всех. Половину пригоним. Потом.

– Лохи? Прикид? Жратва?

– Оставьте себе.

– Оружие?

– Оставим. Стрелы увезем. Можете выкупить. Потом.

Последнее прозвучало насмешливо, но без зла. Фраерская сука решила мудро. Так на ее месте поступил бы и сам пахан. Без коней невозможна погоня. Без стрел невозможна война. Выкупить? Не на что. Делать новые — долго.

Что ж, месть обождет. Главное теперь — сшибить гонорар с лохов. Они всегда борзеют, когда хаза в прогаре. Тем паче в руинах, говорят, снова завелись вольные. Ну и что? Мечи оставят. А с перьями в руках кодла выстоит и один к десяти…

– Просить могу?

– Проси.

– Прикажи завернуть Хранительницу. Пусть лохи не видят.

Седая понимающе кивнула.

– Нет вопросов.

И пахан благодарно склонил голову перед великодушием среброволосой воительницы.

…Спустя три часа, загрузив телеги, фраера двинулись восвояси. А братва высыпала из башен и выстроилась в две шеренги, обнажив отточенные до синего звона перья.

Пришло время разобраться с лохами.

За все: за перекрытую воду, за камни в окна, за наглый свист и разграбленный хозкорпус, за взгляды исподлобья на каждого, кто защищает их, жалких землероек, от вражеских наездов и по праву носит благородный кожаный прикид.

Еще до темноты масть возьмет свое, лохи снова поймут, что господа опять остались господами.

А лохи уже выползли из руин. Нестройная толпа, полусмазанная вуалью сумерек, медленно разрасталась, многоруко размахивая дубинами и обрезками труб.