Игорь Поль - Личный номер 777

Школу он ненавидел. Щуплый, настороженный, всегда аккуратно одетый, он старался быть как можно более незаметным, однако выделялся из толпы откормленных сверстников, как бойцовский пес среди изнеженных болонок, отчего часто становился объектом насмешек и злых розыгрышей. Бледнокожие девчонки, ни разу не вдыхавшие свежего ветра, брезгливо отсаживались подальше и делано зажимали носы, словно от него действительно несло навозом. Мальчишки дразнили его мужиком и деревенщиной, задирали на переменах, воровали его тетради или подбрасывали в ранец огромных дохлых тараканов — единственный вид живности, который они могли осилить в честном поединке.

Он был бессилен ответить. Он был замкнутым и часто отмалчивался в ответ на едкие подшучивания, и потому его считали туповатым. Его сдержанность по ошибке принимали за трусость, ведь городским баловням было невдомек, что дети, выросшие в вельде, не приучены к забавам вроде подножек или тычков в спину. Связанные фермерским кодексом, они с детства умели погасить конфликт в зародыше или, если нужно, стиснув зубы, сносить насмешки глупцов. В суровой среде первопроходцев, где каждый, начиная с семилетнего возраста, обзаводится смертоносным оружием, иное поведение могло привести к непредсказуемым последствиям.

Да-да — фермеры кровожадны, неукротимы, суеверны, заносчивы, любвеобильны, вспыльчивы — и все время воюют. Но, тем не менее, воспитание не позволяет им бить человека по лицу.

Ему приходилось скрывать свои переживания. Стоило ему проговориться, и тетя тут же пожелала бы обсудить его проблемы с педагогическим советом школы. Вскоре слухи об этом дошли бы до одноклассников, и издевательства, которые ему прежде приходилось терпеть, показались бы в сравнении с новыми пытками безобидными шалостями.

Ночами, когда тетя засыпала, он тихонько поднимался с постели и в свете ночника яростно отжимался от пола способом, которому его научил отец, а потом, двигаясь бесшумно, словно песчаный кот, подолгу боксировал с тенью, представляя на месте силуэта в зеркале ненавистные рожи своих мучителей. В своих детских мечтах — назло тете — Брук видел себя бесшабашным гулякой, проматывающим родительское наследство; он мчался на бронированном фермерском джипе, в кровь разбивал носы неповоротливым полицейским и тискал красавиц из увеселительных заведений, вывески которых он иногда видел из окна дядиного лимузина.

Время от времени он доставал спрятанную среди учебников стопку голокарточек и тайком разглядывал лица сильных, независимых людей, облаченных в высокие сапоги и наглухо застегнутые комбинезоны из армированной ткани. Он прикасался к смеющемуся лицу мамы, обводил пальцами колючие, чуть прищуренные глаза отца, который, даже позируя фотографу, не выпускал из рук многозарядного карабина с потускневшим от частого употребления ложем. Брук гадал, какой могла бы стать его жизнь, если бы в тот злополучный полдень отец не ступил в черную воду рисового чека. У него сохранились смутные воспоминания о том, как однажды отец взял его на одну из Больших охот, которые фермеры устраивают на границах своих владений, чтобы уменьшить поголовье опасного зверья. Брука облачили в тяжелый балахон до колен и сапоги со стальными щитками, дали большое автоматическое ружье, заряженное картечью, и вместе с другими детьми поручили отстреливать падальщиков. Сильный, стремительный, залитый солнечным светом отец ловко управлялся с оружием, выстрелы прокатывались над вельдом, сливались в непрерывные рокочущие раскаты, от которых вибрировала каждая косточка. Через месяц после смерти матери все оружие семьи, в том числе и карабин отца, было продано на аукционе.

Как-то раз Брук подумал: а не лучше ли ему умереть? Он даже всерьез начал прикидывать способы, какими лучше всего можно уйти из жизни. Он много раз видел тела убитых вельдом — заляпанные грязью и запекшейся кровью, с выеденными глазами и разорванными внутренностями, так что после долгих размышлений рассудил, что бескровная смерть от яда ему подходит больше. Осталось только выбрать, какой именно яд использовать. Ему не хотелось предстать перед людьми с посиневшим лицом и высунутым языком.

Переломный момент в его городской жизни настал, когда после футбольного матча здоровяк Джад прижал в коридоре у раздевалки Марину Ли — девушку, недавно перешедшую в их класс.

— Пусти! — сказала Марина.

— Пропуск — поцелуй, — нахально ухмыльнувшись, заявил Джад.

— Еще чего. Обезьяна!

— А что это у нас тут?

— Убери руки!

Как известно, настоящий джентльмен для достижения цели использует дипломатию. Грубая сила — удел плебса, населяющего муниципальные многоэтажки. В частной школе «Камби» воспитывали будущих джентльменов. Все спешили проскочить мимо, делая вид, что торопятся на занятия. Связываться с верзилой Джадом было себе дороже.

Для всех, кроме Брука.

Марина была славной девчонкой, и к тому же — достаточно красивой, но главное — она была, пожалуй, единственной в классе, кто не воротил от него нос и не участвовал в травле.

— Отстань от нее, — неожиданно для себя потребовал Брук.

Превратись он в жабу — и то не привлек бы столько внимания. Его демарш произвел фурор. Мгновенно образовалась толпа любопытных, которые хихикали и толкались в ожидании развязки.

Джад насмешливо спросил:

— А то что будет, деревня?

— Отпусти ее.

Марина внимательно посмотрела на него и тихо сказала:

— Я сама справлюсь, Брук.

То, как она назвала его по имени, решило дело — Брук понял, что у него нет выбора. И внезапно обрадовался этому. Его охватило неведомое ему прежде возбуждение, он подошел вплотную к Джаду, смерил взглядом его насмешливую рожу, потом коротко размахнулся и врезал ему в челюсть. Он все еще оставался фермером, человеком с реакциями мангуста, и движение его кулака оказалось столь стремительным для нетренированного глаза, что Джад, не успев моргнуть, оказался на полу. Потрясенный тем, что он сделал, Брук стоял над поверженным противником, тер ладонь и шипел от боли: у него не было опыта в таких делах, он впервые в жизни ударил человека, не рассчитал сил и с непривычки вывихнул себе большой палец.

— Ты давно напрашивался, — сказал Брук и в запальчивости обложил оглушенного Джада шестиэтажным ругательством — одним из тех, каким дед, пока был жив, отчитывал провинившихся дроидов.

— Будем считать, что он извинился, — поспешно сказала Марина. — Давай, я забинтую тебе руку. У тебя есть платок?

Во время беседы с директором Брук держал этот завязанный неуклюжим узлом платок, словно боевой орден.

— Я буду вынужден поднять вопрос о вашем поведении на заседании педагогического совета, — сказал директор. — Думаю, совет сделает относительно вас соответствующие выводы.