Борис Сапожников - Звезда и шпага

И вот уже ранним утром, спустя всего несколько дней после торжественной церемонии вступления Пугачёва в Москву, в тронный зал, как и тюрьма помнящий Ивана Грозного и предков его из рода Рюриковичей, где в резном кресле с высокой спинкой сидел Самозванец, вошли Омелин с Кутасовым в сопровождении нескольких десятков гренадер во главе с комкором Косухиным. Тронный зал был полупуст, что несколько удивляло самодержца-самозванца, он оглядывался по сторонам и всё никак понять не мог, куда это подевались его верные товарищи-казаки, с которыми он прошёл от Яицкого городка до Москвы. Однако спрашивать у Юлаева или Мясникова он не мог. Как же это, царь и не знает? Царю положено всё знать.

— Ваше императорское величество, — впервые обратился к Пугачёву так официально комбриг Кутасов, — у меня есть для вас ужасающие известия. — Он протянул руку, и комиссар Омелин вложил в неё пачку исписанных бисерным почерком листов. Это были протоколы допросов Овчинникова, Творогова, Арсланова, Самарова, Кривоноса и Чумакова. Что самое интересное, это были вполне реальные протоколы допросов пугачёвских полковников и атаманов, которых схватили после разгрома восстания и пленения самого самозванца. Показывали они, конечно, в подвалах Тайной канцелярии, воссозданной после смещения с трона Петра III, ведь без тайного сыска стране никак нельзя. Более того, протоколы эти сохранились в архивах и были переданы товарищем Бокием отправляющейся в путешествие в прошлое команде. Арестованным казакам и башкирам оставалось только подписаться под своими же словами. Тем более что по большей части написанное соответствовало истине. Казацким старшинам давно уже надоело воевать против своего же государства, многие считали, что этой войны им не выиграть, не смотря на все победы, что уже были одержаны. И они очень сильно удивлялись, когда им подсовывали под нос листы показаний, полностью соответствовавшие их мыслям. «Для чего тогда ж мытарите, ироды, — прохрипел даже полковник Овчинников, растянутый на старинной дыбе, — всё ж и без того знаете!». — Это заговор. Старшины казаков и башкир, испугавшись наших успехов, порешили выдать вас вашей супруге для расправы!

— А отчего же сейчас? — удивился Пугачёв. — Мы же в самой Москве! Армия растёт! Скоро на сам Петербург войска двинем!

— Вот этого-то, Пётр Фёдорович, — усмехнулся Кутасов, — они и боятся. Поражения нашего боятся, а победы — так ещё пуще! Никто ведь не понимает, как жить будет при новой власти, хорошо ли, плохо, а вот если выслужиться перед властью старой, тогда и послабление какой может им выйти. Да и всему казацкому сословью.

— Только о себе и пекутся! — вскричал тут Пугачёв, пудовым кулаком ударяя о резную ручку трона, так что щепки во все стороны полетели. — Только о шкуре своей! Да о добре! А надо о деле думать! О земле родной! Всем им, собакам, головы долой!

— Будет исполнено, — несколько лакейски сказал Кутасов, коротко кланяясь. Омелин поморщился от его сладкого голоса. — Голов, вы слышали приказ императора?

Бывший сержант ничего не сказал. Он отлично знал, что будет с людьми, томящимися в его подвалах. Московские врачи в данный момент приводили их в порядок после пыток, чтобы на казни они выглядели должным образом. Даже время казни было назначено, ну, а место и так было понятно, где ещё в Москве казнить, как не на Лобном месте — на то оно и лобное.

— Но как же такое может быть? — продолжал недоумевать Пугачёв, уже не стесняясь никого, до стеснения ли сейчас. — Воевали вместе, дрались плечом к плечу. Под Арзамасом разгромили самого генерал-аншефа Панина. Москву взяли. А они предали меня. В самое сердце нож вострый вонзили. Праздник светлый испохабили!

— Конями их за это разорвать! — с какой-то дикой яростью крикнул ему Салават Юлаев, похоже, безоговорочно поверивший в слова Кутасова, даже относительно своих старшин Арсланова и Самарова.

— Конями не конями, — махнул рукой вконец расстроенный Пугачёв, — без разницы. Казнить их завтра поутру на лобном месте, как положено. И дело с концом.

Так, совершенно незаметно для Пугачёва, власть перешла в руки Омелина и Кутасова. Как не гневался самозванец на своих былых сподвижников, которых утром следующего дня одного за другим обезглавили на лобном месте, чья земля не пила крови с самого Стрелецкого бунта 1682 года, как не клял их, не ругал матерно за предательство, но настоящая измена оказалась совсем не той, о которой ему доложили. Пугачёв всё ещё сидел на троне в Московском кремле, строил планы будущей кампании против «Катьки — жёнки неверной, собаки блудливой», а также переустройства страны после победы, а власть уплыла из его рук. Военные планы составлял комбриг Кутасов со своими командармами, комкорами и комдивами, страну переделывал Омелин с комиссарами, и что же оставалось самому Пугачёву. Только подписываться подо всем, что ему подавали на подпись, предварительно, конечно, зачитывая, читать «самодержец всероссийский» так и не научился. А вот факта, что тексты манифестов, рескриптов и указов, которые он подписывал сильно отличались от того, что ему читали, он не знал. Незачем ему этого было знать, как справедливо считали Кутасов и Омелин.

Дела они творили в стране, надо сказать, небывалые. Губернии, контролируемые восставшими, были спешно переименованы в области. Вместо убитых, казнённых или просто сбежавших губернаторов, были организованы Советы рабочих и крестьянских депутатов. Про солдатских решили не вспоминать — разлагать армию, как в семнадцатом не требовалось, а требовалось, как раз наоборот, сплотить её вокруг новых командиров, поставленных на место деятелей недавно разоблачённого заговора. Печально прославившихся в Гражданскую комитетов бедноты также решили не создавать, как и вводить продразвёрстку. Проблем со снабжением нового государства хлебом, мясом и иными продуктами не было — крестьяне сами несли всё в обмен на защиту от отрядов карателей, что постоянно рыскали по занятым восставшими областям и особенно зверствовавших добровольцев генерал-майора Бракенгейма. Достаточно было заехать в деревню, недавно посещённую ими и сказать крестьянам, бродящим среди пожарищ, оставшихся на месте их домов, хотите, мол, чтоб они вернулись? Нет. В следующий раз везите нам хлеб и сообщайте о приближении врага вовремя, тогда и мы поспеем. Вот потому бедным землепашцам и оставалось только что гнуть спину и перед теми, и перед другими. А как же иначе? Один день прискакали добровольцы, спрашивают: даёте хлеб пугачёвцам? Крестьяне отвечают, что нет. Тогда нас принимайте да хлеба врагу — ни крошки! И принимают, а куда денешься? А на следующий день — пугачёвцы. Теперь их принимай. И так изо дня в день, из недели в неделю, из месяца в месяц. В общем, думал комиссар Омелин в минуты, когда позволял себе несколько расслабиться, остаётся процитировать героя Бориса Чиркова из фильма «Чапаев»: «Куда крестьянину податься?» Но таких минут у него было очень мало.