Наталья Игнатова - Последнее небо

— Зверь.

— Ага. — Улыбка светлая, открытая, солнечными бликами морщинки в уголках глаз. — Если такая тварь появляется среди людей, мораль теряет смысл. Прав становится тот, у кого карабин.

— В нашем случае карабин у меня.

— Ты такой умный… Но мы не среди людей. И здесь мы все звери. Для этой несчастной, перепуганной планетки мы жуткая нечисть, от которой она хочет избавиться. В этих условиях, Гот, я для вас незаменим. У меня больше опыта, я привык быть зверем, я умею жить, как зверь. Пресловутое «чутье», от которого тебя кривит, как от кислого, свойство не врожденное, а благоприобретенное. Не будь я выродком, оно никогда бы не появилось. Налицо конфликт двух здравых смыслов, один из которых предписывает меня убить, второй — оставить в живых. А уж к которому из голосов разума прислушаться, решать тебе. Ты главный.

— Трудно с тобой.

— Это потому, что я не притворяюсь. Если хочешь, я могу быстренько нацепить личину, которая будет лично тебе симпатична до крайности. Сразу станет легко. И решение, которое ты в этом случае примешь, устроит меня полностью.

— Перебьюсь. Однако с чего вдруг такая искренность?

— Не только ты любопытен. — Вот теперь уже непонятно было, издевается он или говорит вполне серьезно, — Мне ужасно интересно, на чем же ты все-таки остановишься.

— Определенно, ты ненормальный.

— Ты тоже.

— За что Джокер не любит тебя? Он знает что-то?

— Он думает, что я колдун.

— Кто?!

— Само активирующееся силовое поле, Гот, нетипично для современных моделей вертолетов. Это ты слегка не в себе, так что мои объяснения понял и принял, а Джокер нормальный. Он из всех, кто здесь есть, самый нормальный. В мире, видишь ли, действуют определенные законы, они создают для нас определенные рамки, мы в этих рамках совершаем определенные действия. Я говорю о физике, а не о морали. Так вот, в соответствии с рамками, кто-то может сделать больше, кто-то меньше. Я могу очень многое. А Джокер знает о том, что я могу. Но о физике он имеет представления самые отдаленные, так что объясняет все для себя своими словами.

— В таком случае он считает тебя злым колдуном.

— Еще бы! Я для себя пределы возможного чужой кровью раздвигал.

— Здравый смысл подсказывает, что ты провоцируешь меня на принятие неверного решения, — язвительно заметил Гот, — Это суицидальные наклонности?

— Это компенсация. Мы только что вспомнили о силовом поле, а ты сам — о том, что тебя-то «Мурена» приняла, как своего. И моя трогательная доверчивость мешает рассуждать взвешенно: в человека, который тебе верит, трудно стрелять.

Оказавшись пусть не на земле, но все же и не в небе, Зверь менялся на глазах. Все меньше настороженной искренности в голосе, как следствие — все больше раздражающе менторских ноток.

А он ведь вполне серьезно ожидает, что я убью его…

Открытие это слегка ошарашило и почему-то развеселило. Гот смерил собеседника взглядом, сверху вниз, изучающе и неспешно. Кивнул:

— Да ладно уж. Живи. Здравый смысл говорит мне, что лучше бы тебя прикончить, пока есть возможность. А вот чувства, о которых ты отзываешься столь неуважительно, твердят обратное.

И беспечную самоуверенность Зверя словно сдуло порывом соленого ветра. Вместо азиатской холодности искреннее недоумение:

— Как это?

— Снова на буровой. — Гот закатил глаза. — Почему-то именно здесь тебя начинают одолевать морально-этические вопросы. Сначала: зачем я дожидаюсь бластофита. Теперь: как я могу по-человечески относиться к такой твари, как ты. Да, может, мне тебя жалко. Ты ведь действительно все вокруг воспринимаешь мозгами, а их у тебя негусто. Это как жить надо, чтобы так рассуждать научиться?

— Лучше многих.

— Я вижу. — Дитрих махнул рукой и выбрался на палубу. — Заправляй машину, нам домой пора. Это тебе на губе двое суток прохлаждаться, а мне работать надо. И, кстати, по дороге обговорим версию для Улы. Она ведь обязательно спросит.

Ула утащила Гота к камбузу сразу после отбоя. Усадила на скамейку и сама села рядом.

— Ну что? — спросила с любопытством. Без особой тревоги. Ясно было, что ничего страшного не случилось. Вдвоем улетели, вдвоем прилетели, спокойно занялись делами. Дитрих сказал, конечно, что с завтрашнего дня Зверю предстоит двое суток гауптвахты, но это за безобразную выходку в ангаре. А так все в порядке, — Ты узнал, кто он?

Гот смотрел на нее, размышляя. Краем сознания отметил, что сейчас и вправду похож на Зверя. Тот так же рассматривал его самого, если не мог ответить с ходу. Смотрел и молчал. О чем он думал, интересно?

«О чем он думает, интересно? — Зверь сидел у стены лазарета, в прозрачной тени. Сумерки — его любимое время, когда свет обманчив и образы расплывчаты, когда можно оставаться невидимым, не скрываясь от чужих глаз, можно наблюдать и не быть замеченным, читать по губам чужие слова, читать во взглядах чужие мысли, — о чем думает человек, собираясь солгать?»

У Гота совершенно невыразительное лицо. Даже глаза прозрачные, взгляд проваливается в глубину, и зацепиться не за что. Холод и чистота. С Улой все намного проще. У нее много разных улыбок, она морщится, или щурится, или покусывает губы. Хитрое круглое личико, смешливые глаза, лисица веснушчатая. Смотрит на Гота снизу вверх, пытливо и с любопытством. Неприятностей не ждет.

«Сказать правду! — Гот откинулся спиной на стену камбуза. — И как она отреагирует?

Умная девочка, умная и необычная. Поведение женщин и так-то сложно предсказывать, а уж с Улой вообще ничего нельзя предположить заранее. Узнает правду и… нет, не испугается, эта малявка не из пугливых, но взыграет в ней нормальная человеческая порядочность… В этой не взыграет».

Гот улыбнулся. А Ула нахмурилась, еще не встревоженно, но уже чуть сердито — она ведь почти готова к мысли, что Зверь — опасный преступник. И, несмотря на это, пристрелит любого, кто попытается его обидеть.

Майор в лицах представил себе картину: Ула заступается за Зверя. Сто шестьдесят сантиметров рыжей ярости и сероволосая улыбающаяся смерть. Жуткая парочка.

Гот не сдержал смешок, и Ула стукнула себя кулаком по коленке:

— Ну? Что тут смешного? Кто он?

— Да преступник, преступник. — Дитрих заглянул в серые с прозеленью глаза. — Как он сам говорит, выродок. А мы с тобой теперь соучастники. Если, конечно, ты не собираешься прямо сейчас звонить в полицию.

— Преступник? — переспросила Ула. — Что он сделал?

— Имел несчастье родиться не таким, как другие. Они говорили по-немецки, и Зверь считывал разговор с легким напряжением, иногда запаздывая на слово или два.

— Его способности! — озаренно проговорила биолог. — То, что видели мы, — далеко не все, да? Он очень ценен и интересен и, как любой нормальный человек, не хочет становиться лабораторным животным.