Наталья Игнатова - Последнее небо

Вот сейчас бы и ударить. Но, во-первых, давать волю чувствам — последнее дело для командира. А во-вторых… во-вторых, подкупающая искренность и «врожденное, мать его, обаяние». Когда он был искренен? Тогда, во время последнего их человеческого разговора? Или сейчас, когда хочется вколотить ему в глотку эту снисходительную улыбку? И был ли он вообще хоть когда-нибудь искренен?

Нет смысла. Не отслеживается логика в происходящем. Зверю бы сейчас сторожиться, сейчас доверие завоевывать. Двойственность проклятую в свою пользу обернуть пытаться. Ведь он сможет, если захочет. Пока колеблется все на грани, еще не склонившись ни в одну, ни в другую сторону, он сможет. Всеобщее обожание тому наглядный пример. Зачем он делает… да что он вообще делает? О чем думает? Мысли Гота для него как на ладони раскрытой. А его собственные мысли, его система мышления, прямолинейная до глупости, анализу не поддается.

И это тоже раздражает.

— Зачем? — повторил Дитрих и поймал себя на почти зверской снисходительности в голосе. — Да затем, что четверо лучше, чем двое. От Кинга больше пользы, чем от тебя, когда дело касается электроники. От Джокера — в джунглях, а здесь кругом джунгли. Лонг и Петля ценны тем, что их больше. Ты, со всеми своими наворотами, не сможешь быть одновременно в двух местах.

— Если ты вернешься, плюс-минус два человека ничего для нас не решат.

— А если я не вернусь?

— Значит, ты погибнешь. И не один ли тогда хрен, что тут будет?

— Для вас — не один. С точки зрения здравого смысла, Зверь, четверо лучше, чем двое. Чувствам верить нельзя, конечно, но чувства здесь и ни при чем. Элементарная математика. Даже, пожалуй, арифметика. Наука самая что ни на есть точная. Да что с тобой разговаривать! — Гот отвернулся к своему болиду. — Можешь вылечить — лечи. Потом отправляйся в кратер. Отделение Пенделя все еще под тобой, больше людей я не дам. Выполняй.

— Слушаюсь.

Исчез. Вот только что был, и вот уже нету. В воздухе растаял.

Он доиграется так когда-нибудь. Но раздражение, сначала глухое, потом клокочущее, постепенно сходит на нет. Неприязнь к Зверю никуда не делась, а вот неприязнь к себе самому, к подвешенности собственной, она проходит. Есть три вида неприятных состояний: когда нужно принимать решение; когда не знаешь, как относиться к человеку; и когда знаешь, как, но не можешь себя заставить.

С решениями просто: принял и успокоился. С отношением так легко не получается. А с третьим вариантом, самым паскудным, довелось столкнуться в первый раз. Что ж, все проходит. И это пройдет. Сейчас уже можно признаться себе, что попал, так же, как все другие, под влияние Зверя. Что и для тебя нашлась у него личина. Не особо даже хитрая.

…я не притворяюсь

для простодушного майора, не лишенного готического романтизма, излишняя хитрость ни к чему.

Если хочешь, я могу быстренько нацепить личину, которая будет лично тебе симпатична до крайности.

Маска под маской. Сколько их у него? Столько же, сколько улыбок?

…я тебе верю

И непонятно, то ли восхититься этой тварью, которая играет своими-чужими образами с непринужденным изяществом, меняет обличья, как меняются картинки в калейдоскопе,

…в человека, который тебе верит, трудно стрелять…

то ли устыдиться собственной доверчивости. А Зверю ведь уже незачем притворяться. Вот они, рамки его мышления. Если Гот доберется до Земли и на Цирцею придет помощь, у убийцы будет неделя на то, чтобы снова скрыться. Если Гот до Земли не доберется, беспокоиться вообще не о чем. От самого Гота уже ничего и не зависит. Он пообещал отсрочку, и он свое обещание выполнит. Зверь понять этого не может, но знает, что именно так и будет.

Ладно. Хватит. Если Кинг действительно каким-то чудом поправится, все проблемы окажутся решены. Зверь проторчит в кратере вплоть до дня старта. С Готом они больше не пересекутся. И это к лучшему. Ни к чему лишний раз вспоминать собственную глупость и ругать собственную романтичность.

Черт побери! Насколько же легче стало дышать! Как раньше. Ну, или почти как раньше.

ЗА КАДРОМ

Если получилось стать змеей, пауком, рысью, можно попробовать стать «другим». Что для этого нужно?

Одиночество.

Жена уехала в долгое путешествие, она собиралась навестить обеих дочерей, забрать их вместе с внуками к морю — в общем, круиз обещал быть затяжным. Николай Степанович остался один в огромной квартире, и весь первый день с утра и до вечера просто слонялся по комнатам, не представляя, чем заняться и как вести себя.

Нет никого. Только удавчик в своей вольере да паук, дремлющий где-то на книжном шкафу. И картины.

Люди где-то далеко.

Не к месту и не ко времени вылезли воспоминания о внуках, об обеих дочках… Отстраниться не получалось. Ну никак.

У Зверя были те же проблемы, напомнил себе генерал, так же держала, не отпускала, не позволяла уйти от людей память. Память об убитой им девочке. Может быть, о ее брате, который был когда-то его другом. Магистр держал… Делал все, чтобы Зверь перестал быть человеком, но самим фактом своего существования не позволял окончательно потерять человечность.

А из живых людей никого, кроме Смольникова, для Зверя не существовало. Надо попробовать плясать именно от этого. Что ж, дело за малым: сказать себе — я другой. И понять, что на всем свете нет ни единого человека, которому ты был бы нужен.

Осознание было болезненным. Тем более что пришло оно ночью, а ночь Николай Степанович никогда не любил, чувствовал себя неуютно без солнечного света.

Последнее время, с тех пор, как началась у него поисковая лихорадка, генерал старался приучить себя жить вне времени. Он игнорировал смену дня и ночи, пользуясь для отдыха лишь моментами «быстрого сна». Получалось, надо заметить. После того как организм окончательно выбился из привычного режима, Николаи Степанович понял, что стал лучше высыпаться и отдыхать гораздо качественнее, чем раньше. Человеческая жизнь летела теперь мимо, лишь изредка обдавая ветром — как от проходящего рядом поезда.

Попасть обратно в этот состав или тем паче — под колеса совсем не хотелось. Мир, огромный, бесконечный, живой, был куда ближе. Весин все еще не перешагнул тонкую грань, отделяющую его от Вселенной, но от людской суеты он отдалился вполне ощутимо.

И все же, когда пришло знание, стояла ночь. И от этого стало еще хуже. Страшнее. Николай Степанович сел на кровати, вглядываясь в темноту. Потянулся было включить ночник, но передумал — окно распахивалось прямо в звезды, тусклые над горящим огнями городом, и не хотелось электрическим светом спугнуть их хрупкую красоту.

Уж лучше бояться, глядя в глаза ночи, чем прятаться от нее за иллюзорной стенкой освещения.