Дмитрий Могилевцев - Волчий закон, или Возвращение Андрея Круза

Круз, доложив совету, отправился искать Гелю. А в ее квартире жила уже другая женщина, то ли итальянка, то ли турчанка, смуглая и чернявая, с автоматом «узи» под мышкой. Круз ее и расспрашивать не стал. А вечером к Крузу пришел егерь Шмидт, угрюмый, с рукой на перевязи, и отвел на кладбище за старой больницей. Подвел к свежему холмику, сказал: «Вместе они тут. Она и сын». И побрел прочь. Круз постоял немного. Пожал плечами и пошел восвояси. Хотелось вымыться и наконец поспать на чистых простынях.

Назавтра Дан, хмурясь, сказал, что обычная история. В шесть с половиной месяцев повезли резать, кровотечение, перекрыть не успели, сердце стало. Ребенка не спасли. Если б нормальный хирург, а не Шмунце, наверное, выжила бы. Шмунце — недоучка. И винить его нечего. Хорошо хоть, что такие еще есть. Вы поймите, Андрей: это наша беда, мы с ней бороться не умеем. Мы сползаем в средневековье и остановиться не можем. Мы цепляемся за старые знания и умения, но не можем учить людей, как раньше. Слишком мало нас, чтобы учить полноценно хотя бы медицине, не говоря уже про физику с биологией. С молодости все силы — выжить, а не учиться. Специалистов осталось ничтожно мало. Шмунце — дантист. На весь город у нас четыре по-настоящему образованных врача. И ни одного нормального хирурга. Медсестер мы учим сами. Мы плохо их учим. Но, по крайней мере, мы еще способны учиться сами и потому — учить других. Наше с вами поколение уйдет — и мир станет средневековым. Если бы не война, мы давно бы уже сползли в средневековье. Стали бы как те племена каменного века, приучившиеся к равновесию с джунглями. Они не могли и не пытались переделывать мир вокруг — они изменились сами, пристроились к лесу, и время вокруг них застыло. Мелкие группки выживших в этом мире тоже скатятся к подобному равновесию. И неизбежно забудут все лишнее. Только мы, кто еще помнит старый мир, в силах это изменить. И вы, Андрей Петрович, можете мне помочь, именно вы! Вы поможете?

— Помогу, — пообещал озадаченный Круз.

Дан, как и Круз, был чужим в Давосе. Но Дану повезло оказаться там с самого начала. Дан был биологом в составе команды, устроившейся работать при местном Институте лавин. Команда одевала свиней в анораки, кидала одетых свиней в трещины на леднике либо закапывала в снег, а после изучала произошедшее со свиньями. Платило за эту работу немецкое министерство обороны, озабоченное воюющими в Афганистане солдатами. Выбивание талибов из горных убежищ зимой оказалось делом болезненным и неприятным, а Индия с Пакистаном не спешили делиться опытом высокогорных стычек.

После «опа» и налоксонового кошмара свиньи оказались в выигрыше. Из всей команды уцелел один Дан, свиньи же вышли на волю, размножились, мгновенно одичали и живо населили окрестности. После они, резво привыкшие к горам, стали сущей бедой для давосских попыток земледелия. Но зато и источником свежатины. От дикости они отнюдь не потеряли привитого человеком тела, но обросли шерстью в три пальца толщиной, клыками и твердокаменными копытами.

А кроме Дана в институте остались две секретарши и техник Макс, весивший сто двадцать семь кило и кушавший телятину. Обеим секретаршам было за пятьдесят. Они красились, носили платья с вырезами и, хихикая, называли Дана «кляйне золдатен». Еще они по полгода катались на горных лыжах и писали в местную газету. Они были упорно и отчаянно бесполезны.

То ли из-за холода, то ли из-за патологической неприязни местного градоначальства к лекарствам, Давосу редкостно повезло. На пять тысяч населения оказалось почти полсотни иммунных — раз в десять больше среднего. И среди этой полусотни — десяток способных держать оружие мужчин. Дан до того стрелял дважды в жизни. Но Дановы предки держали оружие полтысячи лет подряд, начиная с окологрюнвальдских времен, и выпустили его из рук, лишь будучи вышибленными из Восточной Пруссии, превратившейся в Калининградскую область. Память предков проснулась быстро, и Дан за пару месяцев снискал общее уважение. А местами и почтительное благоговение — к примеру, со стороны тогда еще лейтенанта Фридриха Граца, чей дед избег денацификации. Фридрих даже пробовал выбрасывать руку и кричать: «Хайль!» На что Дан заметил, что его, Дана, двоюродного деда расстреляли за попытку убить фюрера в сорок четвертом и он, этот дед, никогда не опускался до компании коричневых лавочников. Фридрих не огорчился и горячо Дана полюбил. Пару лет спустя именно с помощью Фридриха Дан сумел наладить работу в лаборатории. Фридрих бродил повсюду с лицом таинственным и знающим и говорил про белую расу, очищенную страданием и борьбой, про возрождение и вечный рейх. И потому всех найденных врачей, ученых и попросту людей с высшим образованием отправляли Дану для выяснения полезности. Оттого в штате появились два настоящих физика, специалист по стрекозам, проктолог и филолог-классицист. Но главное свойство любого втиснувшегося в науку — это умение учиться. И потому через пять лет Дан мог похвастаться полноценной биолабораторией, пусть и заштатно-провинциального уровня.

Первые годы его почасту отрывали от дел, занимая то сварами, то добычей. Но потихоньку нужда в Дановой работе стала очевидна всем. Вымирало не только знание. Любой умеющий складывать и вычитать понимал, что через два поколения иммунных не останется вовсе. Иммунитет по наследству не передавался, и почему он был у одних и отсутствовал у других — Дан понять не мог.

Первый успех пришел быстро — открытие, что кастрация делает безобиднее налоксоновую депрессию. Фридрих был откровенно счастлив и хвалил мать-природу, разумно лишающую недочеловеков права на размножение. Но дальше дело застопорилось. Хотя многое собрали еще в налоксоновые времена, когда мир агонизировал потихоньку, сохраняя видимость нормы, хотя во всех вылазках люди Давоса прежде всего рыскали по научным центрам и больницам — дальше коллекции штаммов дело не продвинулось. Дан знал, что в первые налоксоновые годы буквально все, кто мог работать, отчаянно старались найти вакцину. Дан не надеялся, что ему повезет больше, чем тысячам людей куда опытнее, талантливее и умнее его. Но не сидеть же сложа руки?

С годами предсказанное Даном стало очевидным для самых тугодумных и упрямых. Давос вымирал. Глупел, терял силу, заменял знающих стариков пустоголовыми молодыми вояками. И тогда Дан, вымеряя слова, рассказал, что нужно делать и сколько нужно людей, чтобы через двадцать лет Давос еще жил. Совет послушал, посовещался. Единогласно решил.

После чего Давос превратился в гнездо охотников за головами.

Поисковые команды снова перешерстили всю Южную Европу, вылавливая последние остатки выживших. Искали с собаками и термодатчиками. Запускали над подозрительными руинами беспилотники. Лазали в метро и катакомбы. Круз со временем так наловчился, что, почти и не взглянув, определял людское обитание. Через несколько лет после Дановой речи в Давосе и окрестностях собралось без малого две тысячи иммунных и впятеро больше «тусклых». А Европа от польской границы до Гибралтара превратилась в идеальную зону эксперимента по восстановлению дикой природы — за исключением разве что пары дюжин постов, оставленных Давосом для контроля обстановки. Границы зоны определились расчетом возможных потерь. Неразумно соваться туда, где положишь больше, чем захватишь. Польша, Словакия, запад Балкан, побережье Магриба — естественные границы. Дальше — те, кто научился выживать без налоксона. Экспедиция в Венгрию, на родину предков, чуть не стоила Михаю левой ноги. А двоих его коммандос, попавших в плен, разорвали конями.