Дмитрий Могилевцев - Волчий закон, или Возвращение Андрея Круза

Молча уселись. Круз выпил. Закусил хлебом. Хлеб был подгорелый, но вкусный.

— Я тебя ждал, — сказал Михай. — Это кабаре мне надоело. Хуже, чем в Ницце.

— И ты уже придумал, куда податься?

— Ты уже с Даном говорил?

— Говорил, — сказал Круз осторожно.

— Он не псих.

— Я верю, что он не псих.

— Он, может быть, прав. К тому же мы вышли на связь с русскими. Они на Дальнем Севере. В городе Аптит.

— Апатиты, — поправил Круз.

— Пусть Аптити. Они готовы нас принять. Мы обогнем Скандинавию. Если Дан прав — а он может быть прав, — мы хоть что-то сумеем сделать для этого мира.

Круз внимательно посмотрел на Михая. На то, как тот держит стакан — ровно, уверенно, хотя страшно пьян. На прищур, на морщинки у глаз. На седину.

— Сделать для мира — это хорошо, — сказал Круз.

Эту ночь он провел на посту. Вымылся холодной водой, побрился. Долго смотрел в зеркало — на старика. На того, кто бессмысленно добрел по беспокойной жизни до седины, почти не думая и не спрашивая. За стенкой вскрикивал во сне пьяный Михай. Круз выбрался на крышу, к пулемету и антеннам. Устроился на мешках с песком, лег на спину, глядя в небо.

А какая, собственно, разница? Ведь не было ничего своего: ни отчаяния, ни радости. Только то, что обтерлось с других людей, прицепилось, присохло. Человеческое прилипчиво. Права была Ники. В Крузовой душе — только мелкое тяжелое болотце, ровное, вязкое, мгновенно гасящее все, прилетевшее извне. На самом деле Крузу всегда было все равно. Делал что-то: стрелял, дышал — только потому, что приказывал себе: «Так надо». Или потому, что этого «так надо» хотели другие.

Ветер унялся и сделалось совсем тихо. Ни птицы, ни огня. Небо стало огромное, плотное, и звезды как холодные гвозди. Горы — зубья темноты в темноте. Темнота обволакивает, ползет в кости, наливает в жилы вязкий лед. Круз поднял руку — и с ужасом, с изумлением увидел, как медленно сгибается сустав и будто по песку скрежещет укрытый кожей хрящ.

С мешков Круз скатился. И потом, шипя от боли, подтягивал колени, сгибал хребет. Чуть не плача, сполз по лестнице. Добрался до стола, выхлебал остатки кирша из бутыли. Закрутился в одеяло. И, сидя, боясь распрямить закоченевший хребет, уснул.

Назавтра Круз явился в Давос в полускрюченном виде. Не разгибаясь, выслушал торжественную речь Дана. Кивнул, всецело согласившись. Но Дан, которого и среди вдохновения не оставлял гуманизм, скрюченность заметил, вздохнул и отдал Круза в руки верной ассистентки по имени Митци и по прозвищу Коленвал. Митци идей феминизма не разделяла, Люцию считала злобной дурой, а Дана — единственно правильным человеком в округе, к тому же мужчиной. Митци несла грудь третьего размера, ягодицы — негритянского пятого, отличалась исключительной колченогостью и руками почти до колен. Вместе с тем лицом она была на удивление миловидна. Круз полюбил ее улыбку. Митци хватала Круза за ключицы и упиралась коленом. Митци крутила, мяла, щипала, терзала, ухала, привизгивала и за неделю вернула Крузу способность разгибаться. Еще гибкости Круза сильно помогло то, что Дан приходил к нему каждый вечер и говорил о человечестве и вакцине. Крузу очень хотелось побыстрее разогнуться и как можно дальше уйти. Круз даже пообещал спасти человечество.

Спасение началось седьмого сентября. Спасителей собралось четверо: Дан, которого толстая Люция считала неисправимым придурком, Ваван, которого Люция считала тупым придурком, и Михай, которого Люция считала вредным придурком. И, само собой, Круз, которого Люция придурком не считала, но боялась. Остальных женское сборище, объявившее себя ландестагом, отпускать отказалось — а кому работать-то? Разве что разрешили взять с собой Данову собаку, помесь сенбернара с неаполитанским мастифом, черное чудовище по имени Хук. Его Люция тоже боялась. У Хука текли слюни, а из складок на животе свисал огромный лиловый член. Хук был противный и очень сильный пес.

Когда пост со сгоревшим джипом перед ним скрылся за поворотом, Круз взглянул с облегчением. А весь путь до канала втайне желал, чтобы явились шотландские друзья на грузовике с «Виккерсом». Для них Круз приготовил сюрприз. Но друзья не явились. В порту Кале четверо спасителей человечества и пес погрузились на яхту и отправились на север.

Плавание вышло скверным. Яхту загнало штормом на Фареры, и там Круз с Михаем провозились две недели, пытаясь починить искалеченную яхту, и еще две недели — пытаясь запустить движок на траулере. Фареры были гнусным, промозглым и совершенно пустым местом. Там не было даже водки. Над голыми гладкими камнями свистел ветер, цепенящий пальцы. Здесь все было низенькое, серое, вплющенное в скудную землю. А еще на Фарерах не было скелетов. За много лет Круз привык к ним. Крузу казалось: скелеты живут своей неторопливой жизнью, лежа на истлевших матрасах, сидя в креслах. Но острова были пусты. Люди исчезли, не стреляя напоследок, не поджигая и беснуясь. Все осталось целым и ровным, и гниющие лодки глядели донцами в низкое небо, будто ряды скорлуп.

Дан истерзал до умопомрачения. Фареры придавили его рассудок. Дан говорил про северную чистую кровь, про человечество, про очищение радостью, про лед и полую землю, и снова про человечество. Круз хотел его ударить и не мог, потому что Хук следил и не доверял Крузу. Ваван убежал в горы и занимался в поселках нехорошим. Михай сутками лежал в моторном отсеке, а Круз остался с Даном. Фареры были гиблым, гиблым местом.

А через три дня после того счастливого мгновения, когда они остались за кормой, Ваван выбрался на палубу и объявил, ежась под ледяным дождем: «А бак наш того. Дырявый».

Солярки хватило до норвежского берега. Из пятерых обрадовался твердой земле только Хук, немедленно изловивший гуся. Четверо же двуногих смотрели вокруг в унынии, потому что прибрежная деревенька в неглубоком фьорде, приютившем траулер, была завалена скелетами. И начисто лишена солярки. Хуже того — в деревеньке явственно читались недавние человеческие следы. После полудневных споров в ресторане прохудившейся гостиницы было решено привинтить гранатомет к грузовику и отправиться посуху навстречу зиме.

Она себя ждать не заставила. Явилась со свистом и воем, заплясала в полях, тяжелыми облаками занавесила горы. И спасла.

Поначалу осторожничали — признаки живого и близкого населения ощущались чуть не на каждом шагу. Но никто не стрелял, близко не подбирался, и команда обнаглела. Неслись по шоссе, заботясь лишь об ухабах. И влипли под перевалом близ Тронде.

Перед тем как вскарабкаться на перевал, шоссе убегало в низину, к унылому двурядному поселку из одинаковых, будто из детской игры собранных домишек. Те, кто там сидел, не утерпели. Если б подпустили грузовик вплотную, шансов бы не осталось. А так — хрюкнула шина, выпростав резиновые клочья. Хрустнуло стекло. Грузовик швырнуло к обочине. Страшно заматерился Ваван — ему стеклянными брызгами посекло лицо. А Михай, шипя от боли, уже прыгнул к гранатомету, дернул рычаг, развернул и — бу-бу-бу! Кургузая пушчонка, лязгая барабаном, одну за другой швыряла гранаты к выцветшим домам. Бу-бу-бу — и крыша взметнулась черепичным цветком. Бу-бу — и шибануло огнем из окон.