Сергей Зайцев - Рось квадратная, изначальная

И тогда Благуше пришлось проснуться, чтобы спасать свою жизнь.

Перекатившись на спину, Благуша ошалело продрал глаза и, не удержавшись на краю лежака, грохнулся на пол. Вот только пол почему-то оказался живым и мягким и просипел голосом деда прямо ему в лицо:

– А едыть тебя по голове, ведмедь косолапый, куды лапы суёшь!

Благуша скатился с Проповедника и словно провалился в преисподнюю. Дым был повсюду. Удушливые струи поднимались от пола сквозь какие-то щели, собираясь в плотное облако, которое, стягиваясь в сторону клоацинника, скрученным жгутом уходило в потолочное отверстие. Едкая серая дрянь лезла в глотку, глаза и нос, вызывая слёзы и надсадный кашель.

– Горим! – тонко закашлялась где-то рядом Минута.

– Скорее дымим, скатертью дорога, – просипел Проповедник, поднимаясь на четвереньки.

Слав вскочил на ноги, пытаясь хоть как-то сориентироваться в этом бедламе, и прикрыл рот рукавом – армяка, чтобы немного отгородиться от дыма.

Сперва ему на глаза попался Воха. Непонятно как оказавшийся под столом, бард спросонья попытался резко подняться и звезданулся макушкой о крышку. Стол, понятное дело, загудел, как пчелиный улей, а бард, ясен пень, завопил благим матом, шмякнувшись обратно. А, елс с ним, с бардом, спохватился Благуша, о чём он только думает, надо ж о Минуте позаботиться! Он резко обернулся, но девица уже сама о себе позаботилась – прижав к лицу нижний край задранной кофточки, она устремилась к боковой дверце Махины, по пути ухватив Благушу за рукав и потащив за собой.

– Стойте, скатертью дорога! – Проповедник клещом вцепился в одежду Благуши. – Не троньте дверцу! Бандюкам только энтого и надобно!

– Каким ещё бандюкам, кхе-кхе? – сквозь кашель огрызнулся Воха, устремившись к дверце странными дикими прыжками, словно у него были связаны ноги. – Обалдел, дедуля? Хочешь, кхе, чтобы мы тут все задохнулись?

– Не тронь, говорю, обалдуй стихоплетный! Я ихние голоса слыхал!

– А почему я не слышал, обертон по ушам!

– Да потому, что ты орёшь, скатертью дорога!

– Да отпусти, дед. – Благуша снова дёрнулся и освободился от хватки Проповедника. – Понял я, понял, оторви и выбрось.

Теперь уже он потянул девицу за собой к оконцу, к тому, что находилось над столиком. Вот только разглядеть что-либо снаружи оказалось затруднительно – дым сплошной завесой клубился и там, окутав, похоже, всю Махину снизу доверху. Даже ежели бы он и знал, как это оконце открыть, то толку от этого не было бы ничуть.

Минута же занялась чем-то странным – на ощупь выудив с потонувшего в дыму словно корабль после кораблекрушения, столика, бокал с остатками кваса, она облила выуженный откуда-то носовой платок и протянула Благуше.

– Прижми к лицу, так дышать легче!

– Не надо, Минута, у меня свой есть. Спасибо, что напомнила!

И быстренько проделал то же самое со своим платком. Дышать и вправду стало значительно легче – мокрая ткань пропускала воздух, но почти не пропускала эту едкую мерзость, что наполняла махинерию уже снизу доверху, продолжая сгущаться.

– Ой, влипли, кха-кху, – бубнил где-то за спиной Воха, – ой, попали как кур в ощип, обертон те по ушам! И как меня только в такую историю угораздило, кхе-кха-кху… У-у, уроды! Ур-рою!

Непонятно было, кого Воха Василиск матюгает – то ли бандюков, то ли попутчиков.

И тут Благушу как что-то толкнуло. Он только сейчас сообразил, что Махина стоит на месте. Не было слышно не шелеста колёс, ни завывания ветра снаружи, движения совершенно не чувствовалось, да и приборная доска Махины словно уснула, не издавая привычного звукового фона – щелчков, треньканья, гула утробного. Собственно, только поэтому бандюкам и удалось подложить под Махину и поджечь какую-то пакость, чтобы выкурить их наружу. Додумались-таки подлюки воспользоваться очередной остановкой (меньше дрыхнуть надобно!), что полагалась Махине по расписанию движения! Вот стерви поганые, оторви и выбрось!

Продолжая дышать через мокрый платок, он быстрым шагом подошёл к приборной доске и свободной рукой нажал знакомое окошко скорости. А затем, неожиданно для себя (словно какая-то неведомая сила завладела его рукой и повела, словно родитель несмышлёного дитятю) нажал ещё две незнакомые кнопки. Нажал – и озадаченно замер: да что это с ним, оторви и выбрось? Что это он вытворяет, словно с большого бодуна?

Ответом послужил странный свист и шипение.

Пол под ногами мелко задрожал.

А Воха, Проповедник и Минута, уже сгрудившиеся возле оконца, изумлённо ахнули.

Благуша кинулся к ним, шурупом ввинтился между Проповедником и Вохой, тоже глянул сквозь стекло.

– Оторви и выбрось! – ошарашено, выдохнул слав.

Дым снаружи исчез, словно его и не было, а земля возле Махины шагов на десять покрылась густой, ослепительно белой пеной, похожей на снег, – словно они невесть каким образом очутились в снежном домене. А в пене барахтались два бандюка, облепленных ею с головы до ног и потому неразличимых на лица, как снеговики. Так что даже вместо матюгов от них доносилось невнятное бормотание. Ещё двое – Жила и Ухмыл, размахивая бесполезными саблями, с остервенелым видом бегали рядом, не зная, как подступиться и помочь своим ватажникам, попавшим в пену, как мухи в паутину. Наиболее сообразительным оказался Жила – успокоив саблю в ножнах, ватажник сорвал с плеча смотанное в кольца любимое орудие труда своих шустрых рук и, заарканив одного из бедолаг, потащил из пены на сухую землю. «Снеговик» отплёвывался и орал, не видя белого света.

Минута прыснула, глядя на эту картину. Благуша невольно засмеялся вслед за ней, его тут же поддержал гулкий хохот Проповедника, и даже Воха, забыв на время о своих несчастьях, заржал, как годовалый жеребец. Дым к этому времени в махинерии почти рассеялся, остатки рваной струёй быстро втягивались в потолочное отверстие, и платки были убраны с лиц. Так что смеяться можно было уже совершенно спокойно, не опасаясь наглотаться серой гадости.

Снаружи их услышали.

Взбешённый Ухмыл подхватил первую же подвернувшуюся под руку каменюку и швырнул в оконце. Да только Махина наконец тронулась, и камень лишь звонко блямкнул в железо. На этом бы смех, пожалуй, и утих, ежели бы путешественники в последний момент не увидели главного персонажа сего действа. И момент этот был, право, единственным и неповторимым. Да ладно, смотрите сами: из близстоящих кустов, цепляясь концом волочащейся сзади сабли за колючие ветки, со свирепой миной на лице, с торчащими в стороны усами – словно разогнутые зубья от вил, – на ходу натягивая штанцы на голую задницу, выбежал… ну конечно же сам ватаман!