Макс Мах - Взгляд василиска

– Я хочу, чтобы вы, Вадим Борисович, – мужчина снова перешел на "вы". – Отвечали только на мои вопросы. Вы меня поняли?

– Да.

– Вот и славно, – кивнул мужчина и, достав пачку сигарет, неторопливо закурил.

– Так кто же вы по национальности, Вадим Борисович? – спросил он после паузы.

– Русский, – устало ответил Вадим, совершенно не понимавший, о чем они, собственно, говорят.

– А по вероисповеданию?

– Атеист.

– А если по рождению?

– Послушайте…

– Вас снова ударить?

– Нет. Хорошо. Отец – иудей хазарского толка, мать – православная христианка.

– Но вы же обрезанный.

– В наших краях, почитай, всех обрезают, – объяснил Реутов. – Вы что в Хазарии никогда не были. Там половина православных обрезаны, и католики тоже. Это же Поволжье, а не Великороссия.

– Да, да, – кивнул мужчина. – Я что-то такое слышал. А что вы…

Но тут их прервали. За спиной Реутова проскрипела железная дверь – "Точно каюта!" – и кто-то, всунувшийся, в помещение быстро сказал:

– Вас к телефону, господин полковник. Срочно!

– Дима, – обратился мужчина к кому-то, кто находился за спиной Реутова, и о присутствии которого Вадим до этого момента не догадывался. – Поговори пока с нашим профессором, я скоро вернусь.

И он поспешно вышел, а вместо него появился другой мужчина, и одет он был в военную форму.

Реутов от потрясения на мгновение даже забыл, что страшно хочет пить. Перед ним стоял, покачиваясь с каблука на носок, высокий черноволосый майор в повседневной общевойсковой форме, но со знаками различия жандармского отдельного корпуса. Означать это могло только одно, офицер этот служил в аэромобильной бригаде "Вой". На это же косвенно указывал и знак парашютиста, висевший на его широкой груди.

"Что это значит?"

– Майор Кабаров, – представился офицер казенным, лишенным эмоций голосом. – Скажите, Вадим Борисович, вы военнообязанный?

– Нет, – оторопело ответил Вадим. – Я… Я снят с учета по возрасту.

– Где проходили службу?

"Что за дурацкие вопросы?" – Реутов отказывался что-либо понимать, но и не отвечать ,как он уже понял, было нельзя.

– Во 2-м казачьем корпусе.

– Когда? – спросил майор Кабаров.

– Во время войны, – устало ответил Вадим.

– Вы участник войны?

– Да, дайте, пожалуйста, пить! Я очень…

– Дам, – кивнул майор. – Но еще не сейчас. Ваше звание?

– Сотник.

– Строевой?

– Так точно. Послушайте…

– Отвечайте на вопросы!

В том, что, очнувшись в трюме корабля ("Баржа, – вспомнил Реутов. – Давид сказал, что это баржа"), он не сразу вспомнил о допросе, ничего странного не было. Скорее, следовало удивляться тому, что сейчас – и при том так резко, как-то вдруг – Вадим вспомнил события, предшествовавшие беспамятству, во всех малоаппетитных подробностях. Он и удивился, потому что по роду своей деятельности отлично знал, каким должен быть эффект электрошока. Однако именно "машину Линдсмана" к нему, в конце концов, и применили. Сначала просто мотали жилы длинными разговорами "ни о чем", пытая жаждой, и отвешивая, время от времени, больные, но более того унижающие его человеческое достоинство, затрещины, потом начали обрабатывать резиновыми дубинками, ну а закончили прибором ЭфСЛ-7М [24]… Самое смешное, или, напротив, обидное, что Реутов не только хорошо знал этот прибор – он даже использовал его неоднократно, когда лет двадцать назад работал в лаборатории профессора Евреинова – он и с самим Линдсманом был знаком. Старик был еще крепкий и в маразм не впал, так что его участие в семинарах всегда было событием. А когда-то, в конце тридцатых, Михаил Линдсман в одночасье стал звездой первой величины в мире психиатрии, когда построил свою машину, предназначенную для лечения эпилепсии. До него тяжелые случаи эпилепсии купировали только операциями на мозге, которые больным, конечно, помогали, но и калечили их тоже. Электрошоковая терапия тоже не была лишена недостатков. Мозг не содержит нервных окончаний, и боли, соответственно, не чувствует, но вот череп, а электроды-то крепились на скальп, такой защиты лишен. Впрочем, со временем профессор Линдсман разработал систему местной анестезии, нашел более щадящие параметры самого "стимула", научился (уже на третьей модели) бить не по всему мозгу, а выборочно по тем зонам, которые были выбраны из чисто медицинских соображений. Одна беда: с точки зрения реакции организма на электрошок ничего существенно не изменилось. Потеря сознания, медленное и поэтапное его возвращение (от шестидесяти до сорока пяти минут), временное расстройство психических функций, и долгий (до восьми часов) "откат". Однако машиной Линдсмана пользовались до сих пор, и не в одном только каганате, но и во многих других странах. Вот только использовать ее на здоровых людях было строжайше запрещено. И опять-таки, Реутов знал это не понаслышке, а, что называется, из первых уст. В семьдесят восьмом Евреинов хотел использовать электрошок для выяснения дифференциальной работы полушарий головного мозга. Идея была богатая, потому что к тому времени уже было хорошо известно, что существует "окно" протяженностью от двадцати до тридцати минут, когда сознание к перенесшему шок пациенту уже возвращается – и, следовательно, с ним можно общаться – но отдельные структуры мозга еще в норму не пришли и как бы заторможены. И добровольцы, в основном из числа студентов-медиков, были, но высшая комиссия по этике министерства здравоохранения исследование запретило, как антигуманное. Тогда один из стариков и рассказал Реутову под большим секретом, что во время войны обе стороны активно использовали "машину Линдсмана" для допросов пленных. Варварство конечно, граничащее с военным преступлением, но речь ведь шла о войне…

Однако именно это с Вадимом и сделали. Причем не когда-то где-то, а здесь и сейчас. Первой его реакцией был ужас. Запредельный ужас нормального законопослушного гражданина цивилизованной демократической страны, который внезапно обнаружил себя в руках "представителей власти", которые чихать хотели на закон и на права личности. Бессилие перед этой страшной силой, чувство беззащитности и отчаяния, первые симптомы которых Реутов испытал еще ночью на Шпалерной, сейчас охватили его сознание, казалось, полностью и бесповоротно. Спасла его от полного исчезновения личности, а значит и от смерти, как ни странно, одна лишь привычка к логическому мышлению. Ну и рефлексии его интеллигентские, как ни странно, лишними сейчас не оказались. То, что отравляло Реутову жизнь на протяжении многих лет, в конце концов, его и спасло.

"Бред какой-то", – неожиданно подумал Вадим, и мысль эта, как ни странно, его успокоила, потому, вероятно, что относилась не к "состоянию больного", как бы плохо оно ни было, а к крайне противоречивой "клинической картине". Дело в том, что отдельные "симптомы" самым очевидным образом не образовывали "синдрома". [25]