Александр Шакилов - Эпоха зомби

— Что это? — прищурился Мясник.

— Это, Сережа, наш последний шанс выбраться из душегубки. — Гурбан повернулся к Макею, который сидел на полу, обхватив руками голову. — Показывай.

— Да что там показывать… — всхлипнул Макей.

Врет, понял Гурбан. И хочет, чтобы кто-то другой вместо него люк поднял.

Нить привела душу Дана к будуару, из-за пологов которого выбивалось вспышками розовое с голубым отливом сияние, такое сильное, что Данила даже вроде как закрыл глаза — то есть уменьшил силу своего нового восприятия. Оказывается, он мог это делать.

Душа уже готова была проникнуть под покровы, когда оттуда раздался голос Равиля:

— Не трогай.

Притормозив в миллиметре от потертого бархата, душа зависла.

— Что не трогать? Ты такой смешной в этих своих очках и шляпе с перьями.

— Вот шляпу и не трогай. И очки не надо.

— Но ведь неудобно. Если ты разденешься, то я…

— Нельзя прикасаться к очкам и шляпе. Это не обсуждается.

— Ну ладно, если тебе так больше нравится…

Равиль? Почему он здесь? И почему там, где он, — сияние? Неужели оно исходит от вольника? Или от женщины, с которой он разделил ложе? Хм, очень может быть. Ведь Данила прежде ничего подобного за Равилем не наблюдал — тот раньше точно не сиял. Впрочем, Дан тоже не всегда обладал особыми способностями…

Душа повисла в нерешительности. Хотелось посмотреть на источник розово-голубой красоты. А если Равиль заметит вторжение? Как потом Данила обоснует свой нездоровый интерес к чужой интимной жизни?..

Из будуара послышалось сопение, каким обычно сопровождался сон вольника.

И невидимая Данилой женщина, жаждавшая ласки Равиля, разочарованно прошептала:

— Быстро же ты заснул. А я говорила: «Сними». Без всех этих причиндалов мы бы славно покувыркались… Что это?! Да это же… — В голосе женщины проскользнуло удивление, замешанное на страхе. А потом из-за полога послышалось мычание, будто кому-то заткнули рот. Сияние окрасилось оранжевым, а потом стало бордовым.

Душа Дана отшатнулась, скользнув по нити метров на пять назад.

И все же он одернул себя, заставил остановиться. От чего убегает? Надо вернуться! И пусть бордовый цвет означает ярость, жажду смерти — он бы сам так сиял, если что, но тем доставщик и отличается от прочих-разных, что бесстрашию его можно позавидовать.

Сияние над будуаром вновь стало розовым, и сонный голос Равиля прозвучал успокаивающе:

— Ну-ну, не нервничай, красотка. Это всего лишь боевая рана. Отдыхай.

Больше наложница не докучала вольнику расспросами. А Данила решился заглянуть за полог. Но тут заскрежетали тормоза, самоходный острог, который и так еле полз, окончательно встал, и кто-то крикнул:

— Тревога!

Теперь, когда стук колес стих, отчетливо стала слышна канонада.

Тревога, значит. И стреляют. Тут уж не до баб и сияний. Данила почел за благо скорее вернуть душу в тело. Когда всё в комплекте, как-то спокойней, что ли.

— Да что там показывать… — Макей демонстративно отвернулся.

А ведь он с потрохами сдал своих дружков, Гурбану даже не пришлось напрягаться. Пара чувствительных ударов — и всё, оборванец спекся. Покойный Маевский, лучший спец отряда по развязыванию языков, гордился бы командиром. Макей как на духу выложил: в вагоне для бедных есть люди, которые живут тут постоянно, причем обосновались по-взрослому, в том числе решили продовольственную проблему. Это было несложно, ведь в следующем вагоне несколько купе, объединенных вместе, отведены под склад крупы и консервов, произведенных в Московском остроге.

Прознав об этом от Тимурчика, слишком уж разговорчивого после стакана-двух самогона, оборванцы — из тех что пошустрее — сумели сделать в полу бедного вагона отверстие и проложить под днищем и колесными тележками канатную дорогу из прихваченных к маломальским выступам альпинистских карабинов и протянутого через них стального троса. Для обеспечения секретности трос этот при подходе к пункту назначения вытаскивался — и пока что ни один проводник его не заметил. Потом же, перед отправлением Острога-на-колесах, его опять протягивали между бедным вагоном и продовольственным складом, в днище которого тоже сделали лаз — обладая молотком, зубилом и желанием жрать от пуза на халяву, можно творить чудеса.

О халяве Макей сообщил с особой гордостью. А теперь он, значит, в отказе. Ну-ну.

— Нечего, говоришь, показывать?

— Если б было что, начальник, я бы с радостью!

Грешно было не воспользоваться подобием канатной дороги, чтобы вывести чистильщиков из ловушки судьбы. Пора попрощаться с богадельней. Да, это путешествие будет не самым легким. Но оно уж точно будет не опасней, чем прогулка по крышам вагонов, где постоянно дежурит охрана, палящая во всё и вся, что покажется им подозрительным или просто покажется в поле их зрения — о чем свидетельствовал грохот выстрелов, раздававшихся с нерегулярной периодичностью.

Гурбану надоела игра на публику:

— Давай уже, хватит ломаться!

Макей пару раз мотнул головой. Сначала сам мотнул — мол, не хочу, не буду, а потом — когда Фаза отвесил ему подзатыльник. Довод великана оказался столь убедительным, что оборванец без пререканий подполз к люку и отодвинул его.

Макей не напрасно отнекивался — в проем тотчас влетела здоровенная летучая мышь и вцепилась ему в грязные космы. Вообще-то кожаны и подковоносы слишком малы, чтобы заинтересовать слизней в качестве носителей, Гурбан никогда не слышал о таких прецедентах, но чем черт не шутит. Как говорится, чем ближе к Москве, тем больше зомбаков.

Опередив приказ командира, Мясник кинулся к люку и вернул его на место. Стальным кругляшом он сбил на лету еще парочку крыланов, успевших проникнуть внутрь. Одного затоптала Ксю, второго пронзил ломом Коля Бек.

— Макей, помочь? — спросили у оборванца с ближайшего гамака.

— Сам, — прохрипел тот, стоя на коленях и пытаясь оторвать от себя серо-черный комок ярости.

И все же у вопрошавшего из гамака в ладони появилась заточка — выскользнула из рукава. В прошлом заточка была алюминиевой ложкой, держак которой превратился в острое — хоть брейся — лезвие.

— Держи! — Заточка упала возле люка.

Макей схватил ее, пара ударов — и летучая мышь, не трепыхаясь, упала на пол. Несколькими быстрыми движениями оборванец искромсал слизня, облепившего весь череп животного.

Гурбан даже чуток зауважал оборванца — столько в том было ненависти к паразитам. Жаль, надежда, что у зомбаков не хватит пороху соваться под колеса поезда, не оправдалась.

— Командир, надо бы скорее дела обтяпать. — Мясник сам собой возник рядом, незаметно подкрался. И выглядел он озабоченным вовсе не из-за летучих мышей. — Калуга скоро. Почти добрались уже.