Валидуда Анатольевич - Время Обречённых

Пристроившись в уголке у кадки с давно завядшим цветком, Люба настороженно наблюдала как снуют туда-сюда офицеры. Унтеры и нижние чины попадались значительно реже. Большинство офицеров были из "цветных" – корниловцы, реже дрозды, марковцы и алексеевцы. Многие носили свои отличительные мундиры – чёрные и белые, но часто мелькали и полевые зелёные, и английские. А у кое-кого, если приглядеться, были заметны чуть более тёмные на общем фоне следы от "разговоров" – красноармейских клапанов на шинелях и на солдатских гимнастических рубахах. И если бы Люба умела различать первопроходников – участников первого кубанского похода, она бы тогда удивилась, что и среди них попадались шинельки со споротыми "разговорами".

По лестнице в вестибюль спустились два прапорщика-корниловца, один держал скомканную кумачовую тряпку, оба отчего-то были веселы.

– Юра! Иди погляди, – позвал один из прапорщиков сидевшего у телефона поручика. – На чердаке вот валялось.

Люба наблюдала как корниловцы развернули длинный кумач и со смехом прочли написанное: "Кутепов – палач трудового народа! Белогвардейщина – гангрена революции! Все на борьбу с Кутеповым и черным бароном Врангелем!"

– Ай да "товарищи", – с весёлой ухмылкой оценил поручик. – Выбросьте эту тряпку на задний двор. И скажите там Охрименке, чтоб сжёг.

Дальше Любе показалось, что про неё забыли. И документы вроде взяли, и несколько вопросов задали, и ждать велели, но вот прошло самое малое полчаса, а она всё сидит себе в уголочке и слушает непонятные ей разговоры. То про каких-то юнкеров-сергиевцев, которых отправляют в тыл на учёбу, а вместо них комплектуют дивизион гаубиц нижними чинами. То про какой-то четвёртый полк, переформировать который решено теперь в Курске и полк этот, вроде бы, понёс большие потери под Ливнами.

И вот, наконец, подошёл совсем молодой, наверное её сверстник, подпоручик с солдатскими красно-чёрными погонами, на которых контрастировал белый просвет и звёздочки, и в фуражке с красной тульей и чёрным околышем, на груди – на георгиевской колодке меч в терновом венце. За плечами выглядывали красный башлык и винтовка. Щёлкнув каблуками и звякнув при этом сабельными ножнами, офицер с полупоклоном спросил:

– Простите, не вы ли Любовь Тихоновна?

Любе, давно привыкшей к хамству и бесцеремонному "Любка" и "Любаша", обращение по батюшке показалось до невозможности странным. И тем не менее, она твёрдым голосов ответила:

– Да, это я.

– Подпоручик Авестьянов. Можно просто Григорий. Имею намерение квартировать у вас комнату, – он засмотрелся в её васильково-синие глаза и добавил с улыбкой: – Ежели, конечно, пустите.

– Пущу… – девушка встала, подавляя смущение. – Что уж тут…

На улице крупными гроздьями падал снег. Они шли к ней домой на Крутой Лог, подпоручик нёс её чемодан, а за плечом у него висели верная винтовка и солдатская сумка. Слушая его рассказы обо всяких забавных случаях, девушка оттаяла, корниловец больше не казался её таким страшным. Да и лицом он был симпатичен, лик его хранил тень преждевременно ушедшей юности, глаза его были глазами прожившего жизнь и многое повидавшего человека.

– А сколько вам лет, Гриша? – спросила девушка, когда они подошли к дому.

– Скоро уже двадцать.

– Уже? – она смутилась. Странно, вроде бы и ровесник, но в то же время ровесником он ей не ощущался, словно лежала между ней – девятнадцатилетней барышней и ним – девятнадцатилетним юношей непреодолимая пропасть. Впрочем, рассудила она, он же фронтовик, что тут странного?

– А почему "уже"? – не поняла Люба.

Он пожал плечами.

– Потому что на "ещё" я загадывать не берусь.

…Она ела быстро и жадно, а он делал вид, что не замечает её смущения. Буханка ржаного хлеба, несколько луковиц и полуфунтовый шмат сала – всё что оказалось в его сумке он выставил на кухонный стол, когда понял, что хозяйка квартиры не ела, быть может, дня два.

Поев, Люба почувствовала испарину на спине и щеках – так всегда с ней бывало при нерегулярном питании. Вдобавок она осоловела.

– А чайку у вас, Любочка, видимо, нет? – не питая надежды спросил офицер.

Она развела руками. Какой там чай! Даже посуды лишней и то нет! Всё на еду выменяла. Растирая глаза и чувствуя при этом неловкость, девушка рассматривала его нарукавные нашивки – триколор-наугольник и череп с костями.

– Гриша, а вам не холодно в вашей фуражечке?

– Холодно… да бывает и холодно, – признал он. – Но я её ни на что не променяю. И башлык от ветра бережёт…

– А коли уши отпадать станут? Вот как вдарит мороз как в том годе!

– Тогда, конечно, найду себе папаху… у "товарищей" их ещё много…

– Сегодня на заставе, – вдруг резко перевела она разговор, – я видала вашего корниловца в тельняшке под шинелью.

Подпоручик вопросительно приподнял бровь, но через мгновение дёрнул плечом и ответил:

– Он из морского батальона черноморцев. Они почти все тут под Курском костями легли… Кто остался – к нам в дивизию влились… Что-то ещё спросить желаете?

– Нет-нет! – Люба замотала головой и тут же приняв решение разместить, наконец, постояльца, сказала:

– Вот что, Григорий, – она встала и поманила рукой, успевшего уже вскочить офицера, – идёмте, я вам вашу комнату покажу. Здесь у меня до ваших семья жила. Недолго – всего месяц. А как Врангель к Курску подошёл, они съехали…

– Краснюки?

– Я не знаю, честно. Платить они не платили, но хоть жить веселей стало после смерти матушки.

– А отчего не платили?

– Их на уплотнение мне поселили.

– У вас ещё есть родные?

– Есть… Наверное, есть. Я старших сестёр с семнадцатого не видела, как замуж оне вышли и уехали, так и не видала…

Квартира была чистой, с паровым отоплением, сейчас, правда, оно года два как не работало. Все комнаты согревались кустарной чугунной печкой, прозванной в народе "буржуйкой". У печки имелся тощий запасец дровишек – несколько сухих уже порубленных поленьев и спинка стула.

– Вы уж простите, Гришенька, но постельного белья у меня для вас нет. Пришлось всё приданное менять на прокорм.

– Это ничего. Я уж как-нибудь по-солдатски сподоблюсь. Кулак под голову да шинелькой укроюсь…

– Ну и слава Богу, а я уж боялась…

Он улыбнулся и затворил за хозяйкой дверь. Люба пошла почивать, наелась вдосталь впервые за долгое время и ослабленный организм совершенно разморило. Подпоручику понравилась её квартира. Хоть и пустая почти, но чистая. Без клопов и, главное, без вшей, которых он с трудом вывел в городской бане, прокипятив бельё и обмундирование. Что хозяйка настоящая чистюля видно было сразу, даже собравшись уезжать, успела полы помыть и окна.

Вечером, когда Люба проснулась и зашла на кухню, она аж присела от неожиданности. Подпоручик откуда-то успел притащить самовар, чайный сервиз, чугунок и продукты: куль муки, мёрзлый картофель, пару голов хлеба, двухфунтовую банку сахару и несколько морковин. Даже медная толокуша была, правда, с рассохшейся деревянной ручкой и зеленоватыми пятнами патины. Но ничего! Почистить медь – и можно смело взбивать картошку. Любе казалось, что она сто лет, наверное, не ела пюре. Как потом обнаружилось, дров он тоже принёс, несколько связанных пучков толстых сухих веток и вязанку колотых чурок. Где всё это богатство он достал, девушка расспрашивать постеснялась. Но если бы спросила, то, пожалуй, не удивилась бы ответу, что всё это было выдано в комендатуре, куда поступала часть добра после реквизиций – на нужды расквартированных в городе офицеров.