Валидуда Анатольевич - Время Обречённых

Когда русская армия после поражений 1915 года уходила из Галиции, с нею в Новороссию и Малороссию хлынули свыше ста тысяч беженцев, боявшихся разделить горькую участь более чем двухсот тысяч своих единокровников, истреблённых за русскость. Теперь же история повторялась в Малороссии и даже Новороссии, где блакытные и большевики вели украинизацию, коверкая малороссийскую азбуку и язык, дабы как можно сильнее размежевать их с великороссийским диалектом, объявленным 'единственно русским'. Мало того, в дальнейшем планировалась украинизация белороссийского диалекта, чему сперва мешала германская оккупация, а затем попытка ополячивания на штыках войск Пилсудского. А начиналась петлюровщина с австрийских лагерей военнопленных, где администрация отделяла малоросов от уроженцев иных губерний и областей, и среди этих малоросов велась пропаганда украинизации. В лагеря посылались галицийские профессора-украинизаторы и прочие агитаторы сепаратизма, проповедовавшие что все малоросы – не русские, а украинцы. Всё шло по заветам австрийского канцлера Бертольда, считавшего, что главная цель Австро-Венгрии в Мировой Войне – длительное ослабление России, для чего необходимо создать независимое украинское государство. Германская Империя пошла по этому же пути, создав на своей территории 'Лигу вызволения Украины'. Но Германия параллельно задействовала и собственную программу, имевшую дальний стратегический прицел, и направлена она была на разложение русской армии. В лагерях военнопленных начала работу 'Комиссия помощи пленным', созданная при участии Ленина и Крупской. Началась активная подрывная пропаганда, в лагеря регулярно поступали большевицкие газеты и брошюры, включая ленинскую 'Социал-демократ'; как и в Австро-Венгрии, к пленным часто приезжали агитаторы, но пропагандировавшие не украинизацию, а борьбу с царизмом, поражение России в войне и теорию классовой борьбы. А уж после февраля семнадцатого, когда в русской армии Временное правительство ввело институт камиссаров и стали создаваться солдатские комитеты, все эти программы заработали на полную катушку.

…Побывали в Киеве и поляки – и снова резня.

– После войны, – продолжила Ирина, – мама поехала на Кавказ, чтоб поближе к могиле отца быть, а меня с собою… Она служила учителем в сельской школе. Потом началась война с вайнахами… Её зверски убили чеченцы в двадцать пятом… Меня отправили в приют, сначала в станицу Горячий Ключ, потом нас – группу человек пятьдесят в Менск отправили, в детский дом. Мне тогда восемь лет было, когда мама и папа меня удочерили.

– А ты как, старшая у них? Или…

– Выходит, старшая, – улыбнулась Ирина. – Вадимка у них в двадцать первом родился. Мама Люба… Я её по имени называю, потому что родную маму помню, а вот отчима просто папой. В общем, мама Люба за папу в Курске в двадцатом вышла. Она дочь полицейского околотничего, он пропал без вести в восемнадцатом, ушёл утром на службу и сгинул… В двадцатом папа в Курске был, тогда Кутепов на Москву наступал. Поженились они быстро – на третий день знакомства, только чудом, наверное, священника сыскали, тот и повенчал… А Лёшка у них в двадцать третьем родился, потом Лавр в двадцать седьмом, а Николка совсем маленький, – выражение лица Ирины стало мечтательным. – Николка в тридцать пятом на свет появился. Вот ведь порода у отца – одни сыновья.

– А кому одни девки, – вспомнил Твердов своего фельдфебеля роты в Испании, мечтавшего о сыне, а жена ему шестерых дочерей нарожала.

– Для тебя есть разница?

– Да нет, наверное… Пошли к пруду? Там чёрные лебеди.

– Пошли, – оживилась Ирина. – Люблю чёрных лебедей.

Все беседки у пруда и скамьи у деревьев оказались заняты. Впрочем, не все, чудесным образом одна скамейка под одинокой плакучей ивой пустовала. На воде, совсем не опасаясь людей, плавали утки и селезни – их было больше всего, серых лапландских гусей было меньше, а вот лебедей не видно вовсе. Пруд, вырытый года три назад, оказался не маленьким, скорее миниатюрное вытянутое в овал озерцо. Как сообщила пробегавшая мимо девчонка, лебеди уплыли куда-то в тихий уголок.

Ирина рассказывала о себе, об увлечениях, об учёбе. После школы она поступила в Уссурийский Сельскохозяйственный университет на факультет народного образования, избрав поприще родной матери, решив стать учителем школы или гимназии. Второй и третий курс она сдала экстерном, теперь же на четвёртом проходила практику, успев перевестись из Никольска-Уссурийского в Пинский Государственный университет. Отец (отчим) получил перевод по службе в Сувальскую губернию и оставаться в отрыве от семьи на другом конце страны Ирине не хотелось. Переводом в Пинск Ирина озаботилась заранее – ещё в феврале, когда отец служил на Дальнем Востоке. В Пинске досрочно сдала экзамены за 4-й курс и получила направление на практику. Выбирать место прохождения практики ей разрешили как отличнице.

– Значит, ты учительница у нас, – сказал Елисей.

– Правильно говорить "учитель", – поправила Ирина.

– Да я знаю, но дети всё одно говорят по-своему.

– Может быть они и правы…

Елисей пожал плечами. Сейчас он смотрел на Ирину по-новому. Пусть она ещё студент-практикант, но будущий учитель. А ведь эта профессия в России считается одной из первейших по важности, что уж говорить о почёте и ответственности Учительского Корпуса? Отбор на факультеты народного образования весьма жёсткий, помимо хороших отметок и рекомендаций сормовских отделений школ и гимназий, абитуриенты проходили ряд собеседований в специальной госкомиссии от РНС, где у соискателей выявлялся нравственный стержень. Да и в ходе учебы на всех курсах спецкомиссия не отстранялась от опеки над студентами. Стране нужны достойные граждане, а значит и достойные учителя школ, гимназий и реальных училищ.

Задумавшись, Елисей уставился на водную гладь пруда, не замечая её.

– Мечтаешь? – Ирина тронула его за рукав.

– Что? А, нет… Просто вот попытался тебя представить в учительском вицмундире. Не очень-то выходит.

– По правде, я и сама пока что себя в нём не представляю.

– Интересно… а что преподавать-то будешь?

Ирина пожала плечами.

– Посмотрим. От вакансий зависит.

– Это как? Хочешь алгебру, хочешь черчение, а захочешь и литературу?

– Примерно так, но не совсем, – она слегка смутилась, потом улыбнулась и объяснила: – У меня две аттестации. По истории и по расологии.

– Расология… В моё время её не изучали.

– Не удивительно. До большевицкого переворота она преподавалась только в нескольких университетах. Летом-осенью семнадцатого были убиты все русские учённые-расологи, большая часть их трудов исчезла. Научные публикации сохранились лишь в некоторых библиотеках и только там, где комиссаров не было. Или где они пробыли недолго. Да лет на десять, наверное, революция развитие расологии затормозила. А в школах, а в школах её четыре года как ввели, вместе с евгеникой.