Владимир Контровский - Криптоистория Третьей планеты

А то, о чём Долгих говорил сейчас, было интересно всем собравшимся в зале.

— Мыслеформы — это вещь очень опасная. А ожившие мыслеформы — и негативные в первую очередь, поскольку они более всех прочих способны к реальному действию, — опасны вдвойне. Причём чем большее количество ментальной энергии вложено в создание мыслеформы, тем выше её активность. Поясню на примере. Возьмём талантливо сделанный фильм: чем выше мастерство режиссёра, сценариста и актёров, чем выше качество работы, тем выше жизнеспособность порождённой этим произведением искусства мыслеформы. А если речь идёт о возможном событии, обычно влекущим за собой катастрофические последствия, то тогда резко возрастает вероятность повторения сюжета в реальной жизни.

Ко всему прочему, материализовавшаяся мыслеформа подпитывается человеческими эмоциями, и если такой фильм заставляет людей сопереживать, плакать или ужасаться — мыслеформа растёт и крепнет, и обретает самостоятельность. И в конце концов она начинает жить своей собственной жизнью и вмешивается в жизнь тех, кто так неосторожно её создал. Понимаете теперь, насколько могут быть страшны художественные творения — особенно кинофильмы, — повествующие о вероятном ужасном и аккумулирующие эмоциональную энергию множества людей? Наши предки подозревали — а некоторые даже наверняка знали — об этом. Вот хотя бы выражение «накликать беду» или поговорка «Не буди лихо, пока оно тихо!» — улавливаете глубинный смысл?

— Александр Ильич, вы имеете в виду воздействие искусства на людей — на молодых в первую очередь, — формирующее у них определённый поведенческий стереотип?

— Нет, вы меня не так поняли, — ответил Долгих. — То, о чем вы сейчас сказали — это епархия социопсихологии: подражание киношным героям и их поступкам, допустимость их этики — или, скажем, полного отсутствия этики. В какой-то мере моя работа с этим соприкасается, но не более того.

— Значит, фильм-катастрофа, — спросил кто-то из зала, — если следовать вашей логике, может стать причиной катастрофы реальной?

— Может, — подтвердил профессор. — Маловероятно, что будет вызвано землетрясение или цунами, но вот рукотворный катаклизм — взрыв какого-нибудь завода по производству боевых отравляющих веществ, например, — это вполне возможно. И тут ещё имеет значение количественная характеристика: чем больше обсасывается какая-либо разрушительная тема, тем большее число людей так или иначе на ней концентрируется. Более того, неприятные последствия может вызвать и мысль одного-единственного человека — если эта мысль сильная и попадающая в резонанс. Заметьте, адепты восточных духовных практик избегают медитации на негатив — они прекрасно знают, чем это может кончиться. Так что думайте, о чём вы думаете, простите за каламбур.

Монета тихо звякнула о другие такие же монеты, уже лежавшие внутри церковной кружки.

— Благослови тебя Господь, дочь моя… — привычно пробормотал священник, заученно осеняя крестным знаменьем молодую женщину в тёмном платке. Он хотел добавить от себя ещё что-нибудь приличествующее моменту, но осёкся: что-то во взгляде чёрных глаз на миловидном её лице смутило священника, и странным показалось ему выражение этих глаз. Уж не бесовское ли — чур, чур, меня! Но святой отец быстро забыл о странной женщине: люди — старики, женщины, дети — шли и шли; и падали в кружку медные и серебряные монеты, и шуршали ассигнации.

…Июльский день был ярким и солнечным, на набережной собралось великое множество народу, и плыл над Невой колокольный звон.

— Освящается храм в память моряков флота российского, положивших живот свой в далёких водах во славу андреевского флага и России…

Пел хор; и молчала толпа, в которой нарядные платья дам из благородных и мундиры блестящих флотских офицеров перемешались с одёжками простого люда; и всхлипывали метавшиеся над невской водой чайки…

Теперь она часто приходила сюда, в храм. Входила внутрь, зажигала свечу и долго стояла перед медной доской, на которой поимённо были указаны все матросы и офицеры, погибшие в Цусимском бою на броненосце «Ослябя». Женщина отыскивала в списке машинистов единственное дорогое ей имя, осторожно касалась пальцами выбитых в металле букв и что-то беззвучно шептала. А перед другими такими же досками, увенчанными именами других кораблей, стояли другие женщины, часто державшие за руки притихших детей. Женщина хотела бы приходить сюда чаще, но времени не хватало — у неё тоже рос сын, и его надо было кормить и одевать, и надо было платить за угол, и поэтому надо было работать.

Ей было очень тяжело одной. Она была ещё молода и привлекательна, и глаза мужчин часто останавливались на ней. Иногда, сдаваясь под натиском собственной бунтующей плоти (или просто ради денег, которых вечно не хватало — много ли заработаешь стиркой!), она уступала домогавшимся её, но дальше одной-двух коротких встреч дело не шло. Вероятно, она могла бы снова выйти замуж, но мужчины нутром чуяли постоянное присутствие тени того, кто сгинул в волнах Японского моря, и эта тень их отпугивала. Кому это интересно делить кров и ложе с женой, вечно думающей о мёртвом другом, да ещё растить при этом чужое дитя! А сама она и не пыталась пойти в своих отношениях с мужчинами на самый примитивный женский обман, в который они, несомненно, поверили бы. Наверно, это было неправильно, но тут она ничего не могла с собой поделать.

А сын… Её отношение к сыну было каким-то странным. Ей почему-то не нравилось, что он похож на неё, а не на погибшего мужа. Больше того, иногда она чувствовала нечто вроде вины за то, что не сумела родить тому, кого любила каждой своей жилочкой, сына, который стал бы повторением отца. И она снова и снова приходила в храм, и просила прощения за свой очередной краткий грех супружеской неверности перед погибшим мужем. Хотя какой же это грех: живым жить, а мёртвым — покоиться в мире…

Время шло, и пришла новая война, а потом всю огромную страну потрясла невиданная смута. Рушились привычные понятия, разваливался уклад, с которым свыклись, и человеческая жизнь обесценивалась точно так же, как бумажные деньги, годящиеся только на то, чтобы топить ими печь-буржуйку.

Новая власть кричала на всех углах о своей заботе о простом труженике, но женщине не стало от этого легче жить. Правда, из прежнего полуподвала её переселили в бывшую господскую квартиру, нарезанную на комнатки для двух десятков жильцов, но особой радости это ей не принесло. Там, в своём старом жилище, она была хозяйкой, и всё напоминало ей о том безвозвратно ушедшем времени, когда она любила и была любимой — пусть даже недолго. А здесь, на общей кухне, жильцы шипящими голосами под такое же гадючье шипение примусов выясняли, кто у кого крадёт спички, и кто не гасит за собой свет в отхожем месте. Хорошо ещё, что при любой власти люди имеют привычку пачкать бельё, но при этом предпочитают всё-таки ходить в чистом, а значит, хорошая прачка без работы не останется.