Олег Волховский - Люди огня

В общем и целом, дела были плохи. Симптомы ядерной зимы усиливались: становилось все холоднее. Нас ждала медленная смерть.

Впрочем, была и более радикальная опасность. Эммануилово инфернальное воинство расползалось по миру, круша все на своем пути. Их видели на севере Африки, в Румском Султанате, Ромейской республике и Иране. Я вспомнил мосты через Босфор и понял, что и нас сия напасть не минует. Мосты скорее всего разрушены, но это их не остановит, я был уверен. В крайнем случае есть и кружной путь через Кавказ. Мы ждали нападения.

Возможно, именно это подвигло меня на то, чтобы брать у Олега уроки фехтования. С самого начала я заподозрил, что Белозерский взял на себя труд моего личного адского палача. Ну, например, зачем бегать кросс, если хочешь научиться худо-бедно махать мечом? «Надо! Надо!» — твердил Олег.

На третий день я лежал в лежку, все тело болело. Явился Олег: «Ну что, пойдем?» Я вздохнул. Мой небогатый опыт занятий спортом говорил, что, если сейчас бросить, боль, конечно, успокоится, но если потом попробовать снова — история повторится. А если продолжить — через пару дней боль пройдет. «Пойдем!» — обреченно сказал я.

Кроме фехтования, мой день занимали повседневные дела общины типа заготовки дров. Это было спокойнее, чем управлять государством, и я мог бы, как Диоклетиан, с кайфом сажать свою капусту, если бы не грозившая со всех сторон опасность.

Так прошло почти два месяца.

Мне снилось, что я распят на кресте. Была ночь. Звездное небо, ни облачка, как в моих снах с участием Терезы из Лизье. Видимо, далеко до полуночи, поскольку у горизонта стоит Денница и смотрит на меня своим серебряным оком.

А внизу люди с факелами. Я узнаю их. Святой Франциск, Святая Тереза Авильская, мой духовник Иоанн Креста. Опираясь на меч, стоит Жан Плантар, по правую и левую руку от него Олег Белозерский и Дима (словно не умирал). За ним другие: госпитальеры, рыцари Грааля {мертвые и живые), люди из нашей общины, францисканцы, кармелиты, просто прибившиеся к нам миряне, беглецы всех возрастов и званий.

А потом явилась боль, жуткая, невыносимая. Картинка расплылась, факелы превратились в расплывчатые пятна. Я потерял чувство времени. Только откуда-то снизу доносились приглушенные голоса.

— Я не могу больше на это смотреть, — говорил мужской голос. — Давай это прекратим. Господи, почему я?

— Возьми себя в руки, Франсуа, — жестко отвечал женский. — Возьми себя в руки и смотри.

Толпа расступилась. К кресту шли воины в красном. Я слышал их разговор.

— Нужно перебить ему голени, он еще жив.

Второй кивнул.

— Да, он наш.

Они остановились у подножия, и на меня пахнуло жаром. Алые одежды расплылись и превратились в языки пламени. Толпа исчезла. По голой пустыне ко мне шел Эммануил.

— Вот видишь, Пьетрос, что ждет предателей! Стоило ли уходить? На твое счастье, я милосерднее того, к кому ты переметнулся — я приму тебя.

Он остановился у креста и протянул мне руку:

— Ну, сходи!

Я проснулся в холодном поту, было два часа ночи. Дико болела Эммануилова печать. Было полное впечатление, что это не Знак, а рана от гвоздя. Почти два месяца, прошедших после первой исповеди Хуану де ля Крус, я пытался хранить обещание, данное Терезе, и не смотреть на Знак. Но на этот раз не выдержал и взглянул на руку. Он там был, целехонек.

Заснуть я так и не смог. Часа полтора проворочался в палатке, а потом вылез на улицу. Никаких звезд, конечно, не было. Абсолютно черное небо без всякого просвета, и белый снег на земле.

На следующую ночь сон повторился. Потом опять и опять. Точно такой же, с тем же результатом. Хронический недосып уже давал о себе знать. Олег заметил, что я торможу больше, чем обычно, и едва держу меч.

Я не знал, следует ли на исповеди рассказывать свои сны, и прямо спросил об этом у своего духовника.

— Вам все следует, — кивнул Иоанн Креста.

Я рассказал. В конце концов психотерапия.

Он выслушал внимательно, не перебивая.

— Вам надо сменить точку зрения.

Совет показался мне каким-то дзэнским, то есть непонятным.

— Как это?

— Ну, например: исповедь — это не психотерапия, а прошение о помиловании, молитва — не развлечение, а работа, за которую вознаграждение выдается не сию минуту, мы — не мучители, а Эммануил — не спаситель.

У меня слегка отвисла челюсть. Я никогда не говорил ему про психотерапию. У христианских святых тоже есть сиддхи, не только у индусов. Вообще все мистические техники в разных религиях словно под копирку делали. Не «слон в темноте», не разные пути к одной вершине, а один путь. Представления о цели разные. Можно ли, идя по одной дороге, прийти в совершенно разные места?

— Вы все в мире оцениваете с точки зрения пользы или удовольствия для себя, — продолжил Хуан де ля Крус. — Чтобы обрести спасение, нужно отречься от себя.

— Вы несправедливы, — сказал я. — Я не думал о себе, когда спасал людей в Палестине, во Франции и в Риме.

Иоанн улыбнулся. «Вы несправедливы» — фраза крайне неуместная на исповеди.

— Желание успокоить свою совесть — тоже довольно эгоистично.

— Значит, не надо успокаивать свою совесть? Делай, что хочешь?

— Надо трудиться не для себя, а для Бога. Вы даже Аквината читаете для того, чтобы кормить свою гордыню.

Он был в курсе моих философских упражнений. Ну конечно! Белозерский!

— Мне бросить?

— Почему же? Просто постарайтесь этим не гордиться.

Я помолчал, покусал губы, потом сказал:

— Отец Иоанн, мне кажется, что все бесполезно. Я повторяю слова, которые ничего для меня не значат. Словно кто-то выстроил глухую стену между моим миром и Богом. Мистическая смерть, засуха, ночь души. Когда-то, читая Фому Кемпийского, я чувствовал прикосновение горнего мира, теперь мертва и его книга. Есть же заранее обреченные на погибель. Еще Августин об этом писал. В конце концов в эволюционном отборе все определяется генетикой. А геном существует уже при рождении. От нас вообще ничего не зависит.

Я не очень надеялся, что средневековый святой поймет меня, но он оказался в курсе достижений науки и философии.

— Еще один тейярдист! — усмехнулся он. Вывел меня на улицу, указал вдаль по направлению к замку: — Во-он его палатка! Если хотите — сходите пообщайтесь. По-моему, вы не поняли его до конца. А эволюция души? Это уж в нашей власти и определяется не только генетикой. Августин был неправ.

Последнее было, очевидно, частным богословским мнением отца Иоанна Креста, но высказано с такой уверенностью, словно по этому вопросу существовало постановление церковного собора или решение папы.

— Спасибо, — сказал я.

Интересно, почему я воспринимаю своего духовника как человека исключительно приятного, мягкого и понимающего, несмотря на то что он только и делает, что меня распекает?