Кирилл Юрченко - Первач

Какая схватка?!.

«Они считают меня героем! Но не расскажешь ведь, что чуть штаны не испортил, едва увидел, как горят руки. И только потом случилось чудо. Именно чудо! Включилось что-то внутри, нажалась какая-то кнопка, о существовании которой я никогда не ведал. Столкнулись две сверхъестественных силы. Одна должна была победить. И это оказалась сила, спрятанная внутри меня.

Как странно все… И когда появились поселенцы, девчонка фактически отстояла меня. И хотя Амантур вел себя довольно сурово, это вовсе не значит, что меня взяли в плен, как я считал раньше. Вовсе нет. Возможно, Амантур считает меня чем-то вроде талисмана. Рассчитывает на участие. И я, например, могу сейчас пойти и помочь ему колотить щиты.

Но мне нет никакого дела до этих людей…» — убеждал себя Тихон.

«Я сам по себе. Приютили, накормили — спасибо. При первой возможности уйду. Да хоть прямо сейчас… Вот встану… уже встаю…» Но сытость развратила организм и заставляла сохранять горизонтальное положение. Желание бежать если и не исчезло вовсе, то, по крайней мере, надолго утонуло в приятных ощущениях в животе. Да и потом, если входы заколочены, то и выходы, значит, тоже.

«Ладно, завтра утром уйду!..»

Тихон лежал на спине, ощущая колкость травы, подстилка из которой должна была защитить от бетонного холода. В ноздри бил неприятный прелый запах мешковины, которой он укрылся от сквозняка — к этому запаху невозможно было привыкнуть. Это тебе не поролоновый матрац на полке каюты, и не шерстяное одеяло с подушкой. Это, брат, почти настоящая первобытная жизнь.

«Интересно, если существовали цивилизации, достигшие уровня нынешней, научившиеся управлять генами, расщеплять атом, но так и не понявшие ценности жизни, — что могло остаться от них после какой-нибудь общемировой катастрофы, если таковая постигла их? На счастье остального человечества, эта катастрофа оказалась локальной. Хоть она и поразила огромную территорию, пострадали в ней только те, кто родился и жил в Сибири. Очень малый процент человечества. Но кому как не нам знать теперь, что плоды рук людских превращаются в ничто еще при жизни одного поколения, что уж говорить о тысячелетиях. Что уж говорить о всем человечестве…»

Его воображению вдруг предстала карикатура — некто лохматый и дикий на вид, представляющий собой то самое усредненное человечество, идет себе, идет и вдруг наступает на грабли, которых никогда прежде не видел и не знает, что это за предмет. Палка взмывает — и прямо в лоб! Но, испытав боль, человек не делает из этого вывода, а, придя немного в себя, наступает на грабли снова и снова. Лопаются глаза, ломается нос, кровь хлещет, чертовски больно… И все же ему по-прежнему любопытно, что будет дальше и чем все это закончится. И некому остановить его…

Медленно переваривая не только еду, но и свои мысли, Тихон вспомнил прошедший день. Особенно — то неприятное существо, позарившееся на самое дорогое, что есть у человека. На ребенка.

Продолжение рода — разве это не главная цель жизни?

«У меня тоже была когда-то эта цель…»

Он вспомнил, как однажды разговорился с двумя бродягами — с проповедником и юродивым при нем, почему-то выделив их из сотни пассажиров «Берты». Дурачок был так себе: слабоумный он и в Африке слабоумный. Проповедник же оказался чокнутым фанатиком, и к тому же словоохотливым. Как-то само собой вышли на тему «смысла жизни в продлении рода». Проповедник, который утверждал, что не принадлежит ни одной церкви, а только собственной, говорил, что продление рода не может быть главной целью человека, что-то плел о том, что если жизнь отдельного индивидуума нужна только для появления другой такой жизни, то ее смысл — в бессмыслице. Вещал о главной в его понимании цели — спасении души. А вдобавок сумел разговорить Тихона, выведать подробности того момента его жизни, когда все кануло в пропасть. Никому Тихон не рассказывал о своей трагедии, хотя допытывались многие, а вот проповеднику рассказал. Спустя какое-то время Тихон посчитал свою откровенность слабостью. И впоследствии каждый раз, когда хотя бы мельком задумывался о цели жизни и смысле существования, он вспоминал тот разговор, когда открыл чужому человеку свое горе…

В такие минуты, как сейчас, тараканы памяти лезли из всех щелей, остановить их было трудно, но он умел это сделать. Еще бы — столько лет тренировки.

Тихон велел себе заткнуться и думать о чем-нибудь другом. Отчасти спасал отвлекающий грохот внизу. Но вскоре стук прекратился. Шаги за стеной и возня тоже стихли. Видать, домашние Амантура устроились на ночлег.

Боязнь одиночества вдруг овладела Тихоном. Торчать здесь — значит, остаться наедине со своими воспоминаниями. Тогда они точно одолеют его. Пойти к людям? Ведь не все же они легли спать. Но он не представлял, о чем будет разговаривать с ними.

«Да хоть о чем! Лишь бы говорить!»

Впервые его тяготила уединенность.

Он решительно откинул мешковину, сел и посмотрел на слабо видневшиеся в полумраке два тела, которые когда-то назывались людьми, а теперь представляли собой лишенный жизненной силы набор атомов и молекул. Поймал себя на том, что в какой-то мере завидует освобождению двух душ от того кошмара, в котором ему, и тысячам таких, как он, приходится существовать ежечасно…

Тихон сообразил, что эта мысль опять заведет его в терзания о прошлом, и поспешил в коридор. Окна второй половины дома выходили на запад, откуда внутрь проникал слабый свет еще не потухшего окончательно неба, и Тихон вовремя заметил сына Амантура, едва не наступив на мальчишку. Тот сидел на ступенях лестницы, вытянув ноги и прислонившись к стене плечом.

— Извини, чуть не зашиб тебя, — сказал Тихон.

Нусуп ничего не ответил. С мальцом трудно найти точки соприкосновения, тем более, что в мальчишке было что-то злое, чего не должно быть в ребенке. Стоит поискать другого собеседника.

Поеживаясь от сквозняка, Злотников направился вглубь квартиры. Он думал, что поселенцы на ночь тоже будут жечь костер, но ошибся. Собравшись в соседней от очага комнатке, родные Амантура уселись в ее центре, как можно теснее друг к другу. Конечно, одеты тепло, но это лишь временное решение проблемы. Ведь скоро начнутся по-настоящему серьезные холода, и что они будут делать тогда?

— Амантур? — позвал Злотников, не видя лиц, только черные силуэты.

— Он ушел на совет, — ответила ему кто-то из женщин.

— Какой совет? Разве вход не заколотили?

— Они наверху собираются. На крыше.

Их голоса разбудили маленького Сармата, и Рахат принялась его успокаивать. Злотников не стал извиняться и вернулся в коридор. Нусуп не повернулся в его сторону. Или Тихон безразличен ему, или паренек уснул, что было вероятнее. Влетит ему от отца, если Амантур вдруг нагрянет. Но будить паренька Тихон не стал, вторгаться в чужие дела — не в его правилах.